Холодный ночной воздух обжег мою кожу, меня рвало. Я не хотел возвращаться обратно и спокойно продолжить смотреть на то, что творилось внутри таверны, но и не знал, как объяснить собственное исчезновение. Для них всех подобные сцены были обычным зрелищем. В дверях показался Поликлет, нашел меня, посетовал на то, что я слишком много выпил и мало поел. Мы вернулись, когда я понял, что смогу сдержать собственные эмоции. Конечно, бдительный хозяин раба не дал его умертвить или искалечить, но слуги унесли без сознания. Кассандр, дядя Каласа, в своих страстях и желаниях не был уникален — подобных ему было множество, а их отношение к рабам — обыденным.

Наши поэты прекрасно воспевают любовь, свои страдания и мечты, но эти возвышенные истории затмеваются тем, что видели мои глаза: как мальчиков-рабов продавали на площади — такой рынок развертывался дважды в месяц, — что за люди их покупали. Не могу забыть образ одного богатого человека, он держал мастерскую по изготовлению золотых украшений. При нем был мальчик, лет двенадцати, с пустым и равнодушным взглядом, полностью покорный. Когда я встречал их на улице — мне казалось, что из мальчика вынули психею, оставив только тело, с которым хозяин общался с помощью палочных ударов, к которым оно уже стало нечувствительным. С тех пор я не читаю поэтов-эллинов. С одной стороны, передо мной была македонская знать, с ее воспеванием любви между мужчинами, как высшим поэтическим чувством, с другой — общество, пользовавшее тела бесправных рабов. В своих молитвах и жертвах я возносил благодарность Зевсу и Эроту, пославшим кто молнию, а кто — стрелу в сердце моего эраста в особый момент, что помогло мне избежать подобной участи.

***

[1] гекатомбейон (середина июля — середина августа), метагейтнион (август — первая половина сентября), боэдромион (сентябрь — первая половина октября).

[2] Элимейя — горная область Македонии.

========== Пелла, глава 4. Дверь в мир чувственных удовольствий ==========

Однажды вечером, гуляя по городу, я встретил Сурью. Такую же прекрасную, как в ту ночь, когда мы только встретились с Каласом. Она тоже узнала меня, мы разговорились — я рассказал о палестре, а она, оказалось, сопровождая войско, перебралась в Пеллу, где занимается тем же ремеслом. Сурья взяла меня за руку, восхищаясь, тем, как я изменился с момента нашей первой встречи, стал сильным и еще более красивым. Ее речь привела меня в замешательство, я вглядывался в ее раскосые темные глаза, в поисках насмешки. Женщина увлекала меня за собой, приглашая в свой дом. Я ответил, что не смогу оплатить ее труды, но Сурья отрицательно качала головой, уверяя, что не возьмет с меня денег, я просто приятен ей.

Гетера вела меня за собой по узким темным улицам. Я послушно шел, оглушенный ее хвалебными речами, и втайне восхищаясь красотой, которой мне будет дано обладать. Маленькое пламя единственной лампады выхватило из царства ночи широкое ложе, устланное дорогими тканями, многочисленные подушки на низких скамьях, шкуры диких зверей, лежащие на полу. Я еще ни разу не был в покоях гетеры, подобной Сурье. Мы расположились на полу, я пил вино, которое Сурья налила из красиво расписанного персидского кувшина. Она попросила, чтобы я рассказал ей о том, как попал в Пеллу. Ей было интересно все — даже, как мы с Каласом ласкаем друг друга. Немного захмелев, я подробно повествовал о наших отношениях с моим эрастом. Меж тем, гетера сняла с себя пеплос, обнаженная, с длинными волосами, разбросанными по плечам, она показалась мне еще прекраснее. Внимательно слушая меня, она гладила руками свои полные груди с набухшими сосками, пока я, отбросив остатки смущения, не впился в них губами.

— Продолжай говорить, — потребовала Сурья, ведя собственную соблазнительную игру. Наконец, я дошел до главного — Кассандра.

— Расскажи, как ты лежал, каким образом был связан?

Я живописал сцену, что все еще стояла перед моими глазами.

— Давай ее повторим? — предложила она, но я замотал головой, отвергая ее слова. — Ты же мне доверяешь? — Сурья улыбалась, она была божественна, как ей можно было отказать? — Ты всегда сможешь сказать — остановись, и я прекращу свои старания. — предупредила меня гетера. — Запомнил?

Сурья выдвинула на средину комнаты сундук, но не позволила моему любопытству одержать вверх, чтобы заглянуть внутрь. Я лег спиной на скамью и расслабился, прикрыв глаза, стараясь успокоить собственное трепещущее сердце. Привязывая мои руки к ножкам, Сурья каждый раз спрашивала, не сильно ли она стянула путы. Ноги были согнуты, колени подтянуты к животу — все примерно так, как было, за исключением того, что гетера приятно гладила мое тело, втирая ароматное масло. Сурья, смеясь, завязала мне глаза, сказав, что таким образом я буду получать только удовольствие и лучше прислушиваться к собственным ощущениям. Мое расслабленное тело откликалось на ласки, я чувствовал, как ее губы целуют меня и подготавливают древко моего копья к любовной схватке.

Гетера присела рядом на пол, ее теплый язык проник внутрь меня, осторожно продвигаясь, совершая движения взад и вперед, я млел от удовольствия, не замечая, что Сурье уже удалось ввести внутрь меня два пальца, затем — что-то негибкое и твердое, поначалу мне сделалось больно, но это ощущение быстро исчезло. Одна из рук гетеры не переставала двигаться вдоль моего восставшего жезла, а другая — сменила первый предмет, напоминающий по форме мужской фаллос на другой такой же, но более утолщенный и уже не полностью каменный, а сверху покрытый кожей. Наконец, я взмолился о том, что не смогу принять большее.

— Но ты не боишься? — спросила она.

— Нет, не боюсь.

— Не больно? Тогда продолжим.

Гетера обхватила губами мой фаллос. Я стонал от нахлынувшего на меня наслаждения, старался вырваться из пут, что окрашивало мою страсть в новые восхитительные тона. Сурья умела растягивать удовольствие, не давая моему семени излиться раньше, чем доведет меня до полного изнеможения. Какие только слова не срывались с моих губ — и стоны и хула, но я не попросил прекратить эту сладостную пытку. Я излил семя, впав в приятное забытье. Гетера развязала мои путы, но я не мог даже пошевелиться или повернуться, тело не слушалось меня, продолжая испытывать дрожь от полученного возбуждения. Сурья сняла повязку с моих глаз:

— Ну, что? — она торжественно улыбалась. — У тебя больше нет никаких страхов?

— Спасибо, — я подарил ей искреннюю улыбку, единственное, чем я мог расплатиться за труды из принадлежащего только мне.

— Может быть, пожелаешь попробовать чего-нибудь еще? Давно ли ты занимался любовью с женщиной, Эней?

***

Ах, зачем, я согласился вновь отворить дверь в мир чувственных удовольствий? Сопровождаемый слугой, у двери дома, я еще больше закутался в гиматий, скрывая лицо в его складках, хотя было уже темно, и никто бы не узнал в бесформенной фигуре меня — Энея, сына Каласа, пробирающегося сегодня тайно, по пустым улицам, соблазненного обещаниями, чтобы отдать свое тело во власть другого человека. Полутемный и душный коридор, завешенный плотными тканями, сквозь которые еле пробивался свет масляных светильников, зажженных в комнатах. Меня попросили снять сандалии перед входом в дом, босые подошвы ног приятно скользили по расстеленным циновкам. Резные перегородки, раздвинутые невидимыми руками, указывали путь в комнату, где ждал меня хозяин дома. Стены и пол там были покрыты мягкими коврами, на подушках — дорогие красивые ткани, а я знал им цену. В большой золоченой вазе курились благовония и серые струйки дыма причудливо вились по комнате, наполняя ее расслабляющими ароматами.

Спелые вишни губ на смуглом лице, обрамленные курчавой бородкой. Черные волосы, которые Мидас обычно заплетал в тугую косу и прятал под шапкой, мелкими кольцами струились по плечам. Темно-синие глаза и им под стать — расшитый золотом халат, подвязанный поясом, но распахнутый на обнаженной груди. Эта роскошь притягивала медово-золотистым теплым светом и, в то же время отталкивала, подчеркивая бедность и поношенность моего собственного одеяния. Я робко застыл в дверях комнаты, безмолвный слуга снял с меня гиматий и хитон, накинул на плечи халат, осторожно запахнув его на моей груди. Я невольно провел руками по этой небесно-голубой струящейся материи и выпуклым разноцветным вышивкам, изображающим диковинных зверей, не в силах поверить, что облачен не в старую поношенную рубашку, а в драгоценное одеяние. Мидас сделал жест, приглашающий сесть на ковер и подушки, а сам — опустился напротив. Нас разделял низкий резной столик, красновато-бурый, из неведомых мне пород дерева.