Может быть, такая и есть любовь, когда, презрев все возможные кары богов, двое смертных возносятся над их чертогами, становясь счастливее их? Я не мог понять, почему его близость заставляет мое сердце трепетать — нет, вовсе не от желания удовольствия, а потому что он здесь, рядом. Иногда за пеленой суждений общества, Калас — мой господин или Калас — мой эраст, в моем сознании вспыхивали чувства к фессалийцу, как к обыкновенному человеку, но до глубины души влюбленному в меня. В то же время, даже лаская Каласа, я старался прислушаться к зову собственной души — люблю ли я? Или мною движет расчет, и я позволяю себя любить за блага, что получаю. О, нет, суровый Дионис, веселый Дионис, наш покровитель, я не хочу допускать и мысли, что меня можно сравнить с теми несчастными, продающими себя за деньги. Они ютились под сводами храмов, стояли на улицах городов, сидели на пристанях портов, скрывались за занавесками и дверями домов — свободнорожденные и рабы, мужчины и женщины, каждодневно терпели насилие и унижение ради горсти монет или того меньше.
За эти пять дней, что Калас был рядом со мной в Пелле, мы не расставались. Каждый день мы посещали гимнасиум, где он сам тренировал меня бою на мечах. Его наука отличалась от занятий у Левсиппа — Калас не обращал внимания на то, правильно ли я стою и держу в руках меч, говорил мне, что в бою такую науку легко забыть, когда враг готов пронзить тебе грудь. Калас двигался с гибкостью и изяществом большой кошки, тигра или леопарда, я им восхищался, созерцая игру лучиков солнца в бисеринках пота на его потемневшей от загара коже. В такие минуты мне хотелось прильнуть губами к этим каплям и целовать тело моего эраста до исступления, отдаваясь во власть его сильных и нежных рук. Чтобы эти пальцы скользили по моей груди, животу, бедрам, пробуждая восхитительные волны чувственного экстаза, заставляющего гореть меня в пламени божественного огня. В тот момент мой фаллос наливался силой, что волновала Каласа — тогда мы прекращали занятия и уединялись в одной из многочисленных купален или комнат в здании гимнасиума, хотя открытое проявление чувств двух мужей при других людях никак не попирало ничьей добродетели.
Один раз мы сходили на театральное представление, что собирало толпы народа. Калас был уважаем не только простыми воинами, но и приближенными царя. В банях или на пиру, за эти дни я узнал многое — и слухи, и степень родства и отношение Александра к своим родовитым подданным. Калас представлял меня как сына — так, считал он, я буду более уважаем и огражден от возможных притязаний со стороны слишком любвеобильных представителей македонской знати. На одной из таких встреч я увидел Мидаса, но он сделал вид, что незнаком со мной.
Наши любовные ласки дарили обоюдную радость, но Калас хотел большего — тесного слияния и власти над моим телом, от чего внутренне я отказывался, связывая его осторожные просьбы с насилием. Покидая меня, Калас клялся, что любит меня безмерно, а мои ответные чувства согревают его мятущуюся душу. Но я тогда слишком плохо понимал моего эраста и причины его такой неожиданной искренней любви.
Я умел сближаться с людьми, но не мог понять, что значит — искренняя и преданная дружба, когда у тебя нет тайн, и ты можешь довериться человеку, так же, как и он — довериться тебе. Моя жизнь в Пелле была фальшива, мое прошлое — придумано. Не могло быть никого, кому поведать истории из детства, открыть мысли и суждения. Кроме Каласа — он, как отдушина, готов был слушать и понимать, наставлять, хотя и сам — я чувствовал это — хранил в памяти годы, но не открывал свои уста, даже мне. Теперь и я, как и мой эраст, оба — принадлежали партии Пармениона, старого военачальника, которому на тот момент было уже шестьдесят пять лет. Его сыновья — Филота, Никанор и младший — Гектор были совсем юными, Филота лишь года на четыре опережал царя, хотя и считался его близким другом наряду со сверстниками — Гефестионом, Эригием и его братом Лаомедоном. Калас же породнился с семьей брата Пармениона — Асандром, взяв в жены Клейте — то ли его дочь, то ли внучку, но явно любимую, хотя, как я подозреваю, не совсем законнорожденную, не совсем девственно чистую, вобравшую пороки своей матери. Но этот матримониальный союз приносил выгоду им обоим, а заодно — благочестие в семью Пармениона.
Царский двор показался мне вместилищем всех диковинных тварей Аида, действительно искренне преданных Александру людей можно было пересчитать по пальцам. Я не сильно тогда разбирался в нитях интриг, опутывающих этот дом, но Калас объяснил, что только те, что готовы были на протяжении долгих лет поддерживать царя — по-настоящему преданные люди. Среди них он назвал родственников кормилицы Ланики — Протея и Клита, некоторых близких друзей Александра и Птолемея Лагида — взрослого мужчину, тех же лет, что и сам Калас. Птолемей уже пострадал из-за своих советов молодому царю, еще когда Филипп был жив, но теперь пользовался немалым уважением не только Македонца, но и его матери. Мне почему-то сразу не понравился Антипатр, ближайший царский советник. Представитель богатого и влиятельного семейства, он постоянно испытывал страдания и подозрения, что к нему относятся плохо при дворе, не ценят и не уважают, как следовало бы, хотят, чтобы он оступился, сделал неправильный шаг, хотя, на мой взгляд, дело обстояло совсем не так. Однако Антипатр постоянно на что-то жаловался — нехватку денег, провианта, власти, чем приводил царя Александра, занятого мыслями о готовящемся походе, в бешенство.
Общение с Каласом воодушевило меня, я все чаще обращался к Гермесу, покровителю военных искусств, чья статуя украшала портик палестры, о ниспослании силы и здоровья не только физического, но и душевного, о гармонии в отношениях с моим эрастом, об упокоении чувств и мыслей. А душевного спокойствия за собственную судьбу мне так не хватало! Унижение рабов царило повсюду. В Македонии же, не имевшей особых законов, принятых в просвещенной Аттике, куда проникало слишком мало ораторов и просветителей — и подавно. Мои детство и юность в Фивах прошли безоблачно, я никогда не обращал особого внимания на рабов и насилие. Уверен, что подобное можно было встретить и в Фивах, но тогда, в моих мыслях, я был слишком далек, и глаза мои не видели дальше страниц книг и столбцов цифр. Теперь же — я сам был рабом. Вещью, а не человеком, у которой не было прав ни на что. Раб не имел личных вещей, мог быть наказан, искалечен, убит. Он мог попытаться бежать, но если бы был схвачен по дороге, то это каралось мучительной смертью. Даже хозяева, давая своим слугам вольную, могли добавить особое условие — жить в доме господина до самой его смерти, что не меняло принятый уклад жизни.
Калас же дал мне все, но не свободу, подписанную и скреплённую печатью. Из-за его любви я оказался в необычном для раба положении: мог учиться, считался гражданином, даже общался с приближенными царя, и свято хранил свою тайну. Но я продолжал оставаться рабом, сопереживая другим рабам, чья участь была не столь сладка. Самое страшное, а я наблюдал это повсеместно, — пользование рабов для простого удовлетворения похоти до осуществления самых жестоких желаний. Диктерионы — публичные дома — существовали в каждом городе, но были достаточно еще привилегированными местами. На рынке, в особом месте, сидели прикованные мальчики и юноши, грязные и больные, за ничтожную плату любой прохожий мог удовлетворить там свою страсть. Общество вполне спокойно взирало на такие, отрытые для всех, проявления «любви». Раб становился на четвереньки или ложился на скамью — все зависело от желания заплатившего. Потом торговец подносил кувшин воды, удовлетворенный покупатель омывал свой поникший фаллос, а раб лишь очищался внешне.
В любой таверне можно было купить услуги мальчика для утех. Я однажды видел, как шумная компания купила такого раба. Поначалу он стоически сносил удовлетворение их желаний. Я видел, как слезы застыли в его глазах вместе с болью и ужасом. Я же, будучи сторонним наблюдателем, физически ощущал и разделял его боль. Мои товарищи приняли мой бледный вид за страсть, предложили принять участие в насилии. Сквозь разноцветные круги, плывшие у меня перед глазами, я еле различал их лица. Поликлет, мой наиболее близкий друг, сын землевладельца — элимейота [2], Арридей — наш талантливый слуга множества господ, известный сплетник, Аминта и Асандр, сыновья военачальников, упорный верзила Перилл, Иолай из семейства Антипатра — их голоса доносились сквозь туман, а фигуры-тени то приближались, то удалялись. Я выбежал наружу.
