***
[1] оставляю это слово, не найдя нужного греческого аналога. Скандал — (от греч. skandalon — препятствие, соблазн). 1 Событие, происшествие, позорящее участников и ставящее их в неловкое положение. 2. Дебош, происшествие, нарушающее порядок руганью, дракой. Полемика — (от греч. polemikos — воинственный) — острый спор, дискуссия, столкновение мнений по какому-либо вопросу.
[2] Эрида — в древнегреческой мифологии олицетворение раздора и соперничества, эрис — раздоры, ссора.
[3] гиматий — плащ.
[4] по кройке плащи македонцев и фессалийцев различались.
[5] палестра — специальная частная школа, там помимо гимнастических упражнений и воинского искусства преподавались науки, в отличие от гимнасиумов, где были только гимнастические упражнения.
[6] гидрия — сосуд для воды с тремя ручками; за верхнюю, вертикально расположенную ручку носили пустой кувшин; за две средние, горизонтальные ручки, держали сосуд обеими руками, поставив его под бьющую из фонтана струю воды, или несли уже наполненную вазу.
[7] психея — душа.
========== Пелла, глава 3. Знать и общество ==========
Вначале обучение давалось мне нелегко. Приходя вечером, я падал без сил на ложе, каждая мышца откликалась болью. Мои глаза слипались, но я заставлял себя разминать мускулы, используя бальзам, оставленный Каласом. «Калас! Как мне не хватает твоей поддержки!» — с такими мыслями я засыпал и просыпался на заре, заставляя мое больное тело двигаться навстречу новым испытаниям. Иногда мне приходилось утирать слезы, потоком лившиеся из моих глаз. Я шел к источнику, набирал воды, выливал на себя. Холодный душ возвращал чувствительность моим сведенным мышцам, и я вновь направлялся в палестру. Левсипп предпочитал объяснять один раз, в последующем — при каждом неправильном движении руки или ноги, его палка чувствительно касалась моего тела, указывая на ошибки.
Боль постепенно проходила, тело стало требовать больших нагрузок, моя туника стала тесной, мне показалось, что я стал немного выше ростом. Мне продолжали сниться странные сны, будто навеянные рассказами Тиро. Я тосковал по Каласу, но он все не появлялся.
Когда занятия в палестре перестали причинять мне столь мучительные страдания, я решил осуществить мой следующий план — получение пищи духовной. Размышляя об этом, я поймал себя на мысли, что уроки моего отца не прошли для меня даром — я ставил цели и получал задуманное, был дружен с другими учениками, и останься я торговцем, то смог бы найти способы заработать и накопить денег, а потом пустить их в дело. Однако другая часть моей души требовала иного — мои детские мечты о подвигах и славе заставляли меня следовать иным путем, совершенствуя мое тело и укрепляя дух. Герои мифов были благородными людьми, творили добро и приносили больше собственной стране, чем заботились о личной жизни в роскоши и богатстве. В палестре нас учили, что мы — эллины, совершенный и развитой народ, который должен нести свет просвещения в другие земли. Идеи задуманного царем Александром похода витали в умах, поднимая боевой дух. Говорили, что царь собирает большое войско, чтобы завоевать варваров и расселить эллинов по всему миру. Однако его противники смеялись — взгляд царя широк, но казна пуста, а персы тем временем шлют богатые дары и Афинам, и Спарте в залог долгой дружбы. Я слушал учителей в палестре, моих товарищей, которые приносили в школу все, о чем говорилось в богатых домах, приезжающих ораторов и мудрецов на площадях, разговоры торговцев на рынке, впитывая настроения людей, заряжаясь их воодушевлением и надеждами на благополучный исход задуманного царем похода.
Мои товарищи по палестре постоянно приглашали меня куда-нибудь зайти, выпить вина или пообщаться с диктериями, но я отказывался не только из-за скудости денежных средств, но и из-за того, что у меня была своя цель. Деньги можно было всегда заработать, помогая торговцам на рынке, либо иным способом — рядом со школой всегда вертелись люди, предлагавшие юношам покровительство богатых людей за щедрое вознаграждение. Некоторые мои товарищи весьма успешно жили за счет этих средств, а другие — имели любовников, оплативших их обучение в палестре. Однако я больше не хотел принадлежать никому, кроме Каласа, иногда воспоминания о его слезах разрывали мне сердце, а слово «диктерия», брошенное им тогда, возрождало ощущение грязи, приставшей ко мне, от которой трудно очиститься. Я уже начал страшиться, что Калас больше никогда не появится, забудет меня или, что еще хуже, охладеет чувствами.
Я посещал библиотеку, маленькую и относительно новую, впервые появившуюся в Пелле три года назад. Чтение книг успокаивало мои волнения и страхи. Там я познакомился с Каллисфеном из Олинфа, племянником философа Аристотеля. Он часто путешествовал между Афинами и Пеллой, подолгу задерживаясь в ликее своего дяди, но питал надежду, что сможет отправиться в поход с самим царем Александром. Каллисфен имел слабость к юношам, но младше, чем я, хотя и я чем-то привлекал его внимание, даже спокойно принимал его объятия и касания, как бы невзначай, но не позволял близко к себе подходить. Не желая терять его расположения, я рассказал душераздирающую историю, что был изнасилован собственным дядей, и после этого мне трудно принимать чужие какие бы то ни было ласки. Что ж — мне не пришлось лгать или выдумывать правдоподобные детали. Не знаю, что решил для себя Каллисфен, но он больше не совершал попыток подобраться ко мне ближе.
Помимо книг, я нашел и человека, который помог мне в изучении персидского — старого слугу Телемаха, попавшего в его дом еще лет двадцать назад. Раб постоянно сидел вечерами на кухне, помогая вычищать до блеска котлы. Между делом он разговаривал со мной, рассказывая о покинутой родине и ее богатствах. Вскоре Каллисфен познакомил меня с Мидасом, молодым персом, сыном Артабаза, беглого сатрапа-мятежника, оказавшегося в Македонии еще во времена правления царя Филиппа. Меж тем пролетел гекатомбейон, метагейтнион и близился к завершению боэдромион [1]. Наступили праздники и свободные дни, что мне предстояло провести вне стен палестры.
Ранним утром я услышал громкий стук в дверь, вскочил, не понимая, что происходит, чуть не поскользнулся на лестнице, мокрой после сильного ночного дождя. Разбухший от влаги засов на воротах никак не хотел открываться. «Калас!» — только успел выдохнуть я, и мой господин заключил меня в крепкие объятия. Он похудел, посуровел, его кожа сильно потемнела после многих дней, проведенных под палящим солнцем, но он был рядом — мой долгожданный эраст. Он долго не выпускал меня из объятий, не желая верить переменам, происшедшим со мной. Его одежда промокла насквозь, видно, он выехал слишком рано и попал под дождь. Крупные капли стекали с его волос, падая на мою обнаженную и разгоряченную сном спину. Это были минуты безбрежного счастья, когда твой любимый дарит тебе жар собственного сердца в ответ на твои чувства, когда две психеи машут крылами в единой песне. Признания и упреки в том, что его долго не было, вырывались из моей груди. Я никогда ранее не испытывал такого трепета и дрожи от объятий Каласа. «Я люблю тебя, люблю, как никого на свете!» — шептал он в ответ.
Уже на ложе, согретый моим телом и поцелуями, Калас рассказал о своих душевных терзаниях за прошедшее с нашей разлуки время. Все лето он провел в военном лагере, тренируя молодое пополнение войска царя. Конница должна выступать единым фронтом, нанося удары по врагу, уметь перестраиваться по команде, примиряясь с особенностями местности, не мешать другим отрядам разворачивать наступление. Царь готовился к войне, постепенно и методично укрепляя свою армию опытными и бесстрашными бойцами. Но в душе Каласа не проходило беспокойство за меня, бессчетное количество раз он вспоминал мгновения нашей близости, страшился, что, почувствовав вкус новой жизни, я отдамся во власть новой страсти. Я убеждал его в обратном, каждый раз подкрепляя мое признание новыми поцелуями и ласками. Он старался поймать мой взгляд, чтобы прочесть в нем, как в открытой книге, искренность моих чувств, потом со стоном откидывался на подушки, проклиная себя за излишнюю подозрительность и неверие.
