Телемах провел нас узким боковым коридором мимо кухни в торец дома. Он был огорожен стеной, с отдельным выходом на улицу, а в маленьком дворике росло большое фиговое дерево. Деревянные ступени лестницы вели на второй этаж, который состоял из открытой веранды длиной примерно в шесть с половиной локтей, с плиточным полом, и такого же по размерам темного помещения с единственным входом. Как объяснил мне Телемах, летом хорошо спать на открытом воздухе, а когда холодно — в комнате, тем более что там, в стене, проходит труба очага, который топят в зимнее время года. Слуги принесут для меня одеяла и кое-что из мебели, открытую часть веранды можно завесить тканями, чтобы оградиться от солнца, что бывает здесь в первую половину дня. Накормить меня всегда смогут на кухне, а так — у меня есть отдельный вход, и нет нужды проходить через дом. Воду мне будет необходимо носить из городского источника самому.
Я был счастлив, мне все нравилось, несмотря на все трудности, у меня теперь появился собственный дом, но будут и обязанности, о которых мне поведал Калас, когда Телемах ушел. В Пелле я буду посещать палестру [5], с раннего утра до вечера занят учениями и тренировками, чтобы укрепить тело и приобрести навыки воина. Калас будет приезжать, возможно, чаще, если получится, но у него имеется достаточно много своих обязанностей, поэтому мне предлагалось жить по собственному разумению. Денег он оставлял мне немного, но если считать, что пищей я обеспечен, а при палестре можно посетить баню, то я действительно мало в чем нуждался.
Калас проследил, чтобы слуги принесли все, что обещал Телемах, и мы присели, обнявшись, на скамью. Калас нежно целовал мои плечи и шею, я чувствовал его возбуждение, но и эмоциональную холодность внутри себя, и в то же время — желание получить удовольствие. Полуденный зной утомлял и расслаблял нас, я снял тунику. Моя нагота еще больше взбудоражила Каласа, его пальцы гладили мое тело, он все крепче прижимал меня к себе, я откликался на его ласки, сладостная дрожь пронзала, внутри все сжималось от удовольствия. «Правильно упрекнул меня Калас, — подумалось мне, — я веду себя как диктерия, стремясь доставить приятное моему господину, но не испытываю при этом любви». Я сжал рукой восставшее копье Каласа, и он застонал, шепча мольбу о том, чтобы я продолжал, не останавливался. Я старался следить за его движениями и ритмом, с какой силой он сжимает мой фаллос, тот же напор я переносил и на него. Получая величайшее наслаждение, пытая страстью друг друга, мы, наконец, излили семя, оросив тела. Большая часть, конечно, досталась мне, что Калас потом размазал по моей груди и бедрам, не переставая ласкать меня. Он принес воды в большой гидрии [6], благо источник находился где-то неподалеку, и смыл все следы нашей страсти. Холодная вода освежила и придала бодрости телу.
Когда жара спала, мы вновь сели на лошадей и отправились в палестру. Калас посоветовал мне тщательно запоминать путь. Единственную частную школу в Пелле для молодых отпрысков из богатых семей содержал Птолемей Аристид. После того как Аристотель, основатель ликея в Миезе, покинул Македонию, перебравшись в Афины, мальчиков и эфебов предпочитали учить в столичной школе Птолемея. Там преподавали не только военную науку, но и философию, основанную на трудах Аристотеля, математику, письмо, естествознание. В Фивах меня обучали учителя, нанятые отцом, поэтому оказалось, что мои знания простираются намного дальше того, о чем мне могли бы поведать в этой палестре. Испрашивавшие меня Птолемей и другие учителя были удивлены не меньше Каласа, до сих пор считавшего, что я обучен лишь чтению и письму.
Птолемей провел нас вдоль портика огромного перистиля палестры, рассказывая о порядках, принятых в школе. На песке тренировалось несколько групп обнаженных юношей. Их учили борьбе, метанию копья, владению мечом и другим упражнениям для поддержания крепости тела. Я разглядывал этих рослых и сильных юношей, понимая, что мне придется пройти через тяжкие испытания тела и духа, чтобы только приблизиться к их совершенству. Я внимательно прислушивался к речам Птолемея, старался запомнить все, чтобы избежать ошибок в дальнейшем. Он беседовал с Каласом о грядущем походе в Персию, о том, что школа готовит будущих полководцев и героев. В моей голове прочно засела идея продолжать изучение варварского персидского языка, я не знал, как смогу осуществить свой замысел, но решил, что обязательно добьюсь в этом успеха.
Калас договорился с Птолемеем, что я буду обучаться владению оружием у учителя Левсиппа, он даже указал мне на него — высокого жилистого старика с длинными белыми волосами и бородой. Его плечи и руки покрывали неведомые мне рисунки, а взгляд был остёр и пытлив. Левсипп постоянно опирался на толстую палку, хромая, подволакивал левую ногу.
Птолемей предупредил меня, что двери палестры открываются рано утром, потом их закрывают, и в течение дня юноши проходят обучение до захода солнца. Дневной отдых, еда, купальни — все предоставляет своим ученикам палестра. Вечером двери открывались вновь, выпуская учеников по домам, и так — каждый день, кроме праздников, когда палестра закрывалась.
Я дожидался Каласа, пока тот уладит все дела по оплате обучения, сидя на скамье, наблюдал за жизнью школы, проходившей большей частью в широком перистиле. Мне нравилась та новизна, в которую я окунусь с восходом солнца нового дня. Я отметил, что в школе строгие порядки и дисциплина — все общались уважительно, как младшие со старшими, так и старшие, каждый знал свое расписание. Учителя зорко наблюдали, чтобы праздные разговоры не велись среди учеников. По всей видимости, дружеское общение, расслабленное и непринужденное, с шутками и смехом, проходило вне стен палестры.
Наконец, мы вернулись обратно в дом, где я буду теперь жить. На кухне слуги дали нам еды, и мы расположились на нагретом полу веранды. Когда стемнело, Калас спустился вниз и принес два масляных светильника. Ночью не стало легче — дул совсем легкий ветерок, было жарко. Мы лежали обнаженные, и лампады освещали наши тела медовым светом, у Каласа кожа была смуглее, чем моя. Мы смотрели, как зажигаются первые звезды, я рассказывал Каласу забавные случаи из своего детства, он улыбался, задавая новые вопросы, но старался не рассказывать много о себе, лишь то, в чем мы были схожи. Он объяснил, что в палестре я буду считаться его сыном, которого он привез из Фессалии, я могу упоминать о Фивах, но только рассказывая, что жил там с матерью. Я уверил, что сделаю все, о чем он просит.
В то время во мне боролись разные чувства к Каласу. Мне нравилась его забота, я был благодарен за то, что он меня спас, и сейчас дает новую жизнь взамен старой, я получал удовольствие, когда он начинал обнимать меня, кладя руку на мой разбуженный фаллос, но я не очень понимал его чувства — ради чего все это? Да, я нравлюсь ему, он получает удовлетворение от общения, но тогда почему он дает мне то, что дал бы родному сыну? Он говорит, что любит меня, а люблю ли я его настолько, чтобы мои чувства были так же страстны? Или лишь позволяю себя любить? Я смотрел в его смеющееся лицо, в его золотистые глаза, мне казалось, что рядом со мной что-то знакомое, родное — стоит только протянуть руку и ухватить эту вырывающуюся из груди Каласа психею [7], чтобы крепко прижать к собственной груди. Мы ласкали друг друга, даря страстные поцелуи, будто хотели слиться друг в друге, пока пальцы Каласа вновь не проникли внутрь меня. Я задрожал всем телом, не от боли — нет, мне было приятно, а от нахлынувших опять ужасных воспоминаний. Я в панике забился в объятиях Каласа, как загнанный зверь. Он сразу же убрал руку и принялся успокаивать.
— Я не могу, Калас, не могу, — в бессилии рыдал я, прижимаясь лицом к его груди. Калас тоже был расстроен моими страданиями, говорил, говорил, что больше не будет делать того, что причиняет мне боль. Я сказал, что это — не боль телесная, а душевная, и мы можем приносить друг другу радости любыми способами, но только не этим. Калас согласился ждать столько, сколько мне будет необходимо, пока сам не решу принять иные ласки. На рассвете Калас уехал, а я направился в палестру.
