— Так что с моим отцом? — продолжил расспросы Джованни, приблизившись к Агнес на столь короткое расстояние, что едва не попрало принятые приличия, и слегка вытянул шею вперед.

— Мучается, синьор Франческо. Такие раны — то затягиваются, то опять загнивают. И на облик его смотреть страшно! — Агнес понизила голос до шепота: — И не позволяет он никому к себе приближаться, кроме Микеле. Сразу гонит. Стыдно ему, видно, за то, что вас не успел сохранить, или еще за какие-то грехи — не дает ему Господь успокоения. Ни на этом свете удержать, ни туда, — она сделала быстрое движение глазами вверх, — не хочет к себе забрать. Вот так!

— Синьор Франческо, вас зовут сойти вниз, — раздался громкий крик Тулии со стороны лестницы и нарушил установившуюся тишину.

— Пойдемте, донна Агнес, — Джованни резко выпрямился и отпрянул. — Халил, ты тоже! Это мой слуга, донна, — он показал рукой на восточного раба. — Сопровождал меня на протяжении всего пути сюда. Он такой же раб, каким был и я. — Халил широко улыбнулся и низко поклонился, прижимая скрещенные ладони к груди.

— А ты что тут делаешь? — возмущенно воскликнул синьор Реньеро, накинувшись на Халила, когда они спустились. — Вещи донес, оплату получил. Брысь из господского дома!

— Этот человек со мной, дядюшка, — спокойно встал перед ним Джованни, прикрывая собой Халила. Он быстро сообразил, что страдающий утренним похмельем синьор Реньеро даже не заметил, что людей на его лодке больше, чем было, когда она приплыла в Падую, и принял восточного раба за носильщика, который нашелся в том районе, где они сошли на берег. — Вам же сказали — со мной мои вещи. Это — вещь.

— А, — издал глухой горловой звук синьор Реньеро, пытаясь переварить сказанное.

В это время Микеле изнутри открыл створки тяжелых дверей перед Джованни и пригласил войти всех, кто хочет присутствовать при освидетельствовании подлинности личности человека, называющего себя Франческо Лореданом.

Комната, в которой жил последний год Пьетро Лоредан, была небольшой, как показалось вначале, потому что часть её, где была широкая кровать с четырехугольным балдахином, скрывали занавеси. Они были закреплены по всей длине веревки, натянутой от одной стены до другой. Яркий солнечный свет, лившийся из окон напротив входа в комнату, не проникал через эту преграду. Слева был камин, а выход на балкон перегораживал стол, за которым сидел нотарий лицом к вошедшим.

Посередине комнаты в слепящем свете стоял пожилой седой мужчина в темной одежде. Как его потом представили — синьор лекарь Иероним Палатини. Он поманил пальцем Джованни и поставил перед собой лицом к занавесям. Остальные приглашенные остались стоять у дверей: синьор Реньеро, Халил и Агнес. Микеле нешироко раздвинул занавески и отошел. В этот миг Джованни осознал, что видит перед собой только непроглядную тьму, из глубины которой незримый и таинственный Пьетро Лоредан теперь жадно исследует взглядом облик своего обретенного сына.

— Как ваше имя, синьор? — раздался гулкий голос нотария.

— Франческо Лоредан, — ответил Джованни, чувствуя, как темнота затягивает его внутрь себя, и только столп света, в котором он стоит, является спасительной нитью, удерживающей разум на грани сознания.

— Сколько вам лет?

— Не знаю точно — двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…

— Вы помните свое детство? Отца и мать?

— Я не помню, — ответил Джованни и опустил взгляд, отрешенно покачав головой, и добавил еще тише: — совсем не помню.

— Да как же так? — неожиданно возмутился синьор Реньеро, нарушив своим громким голосом установившуюся тишину. — Перед тобой твой отец! Ты должен плясать от радости, что оказался дома. Склониться перед ним, обнять и расцеловать в обе щеки!

Нотарий осторожно призвал соблюдать спокойствие и не нарушать установленные правила своими советами. Итак — дело не совсем обычное. Джованни вскинул голову, слушая дядюшку, а потом, обращаясь больше не к нему, а к той темноте, что скрывала Пьетро, произнес:

— Если бы я так сделал, синьор Реньеро, я бы солгал перед лицом своего отца и перед Господом. Я и правда ничего не помню. Годы, проведенные в неволе, стирают память. Легче забыть, чтобы выжить, чем вспоминать и умереть без надежд. Рабство дает жизнь не такую сладкую, как свобода, поэтому учишься ценить каждый прожитый день. День, проведенный с надеждой в сердце. От рассвета до заката.

Джованни смолк, продолжая смотреть перед собой и гадая — понял ли его слова Пьетро Лоредан, прочувствовал ли каждой частицей собственной души? Микеле зашел за занавеси и до слуха флорентийца донесся неразличимый шепот. Пьетро принял какое-то решение и отдал указания.

— Синьор Палатини может приступать к осмотру. Синьор Франческо, снимите верхнее платье и обнажитесь до пояса, — передал слова своего хозяина Микеле.

Джованни сдёрнул с головы берет, и волосы рассыпались по его плечам. Затем он передал верхнюю тунику и камизу Микеле, оставшись в брэ и шоссах. Лекарь долго и придирчиво изучал следы от тавро на его теле, заставил повернуться к себе и осмотрел плечи, грудь и живот.

— Синьор Франческо здоров, — громко вынес свое заключение лекарь, — физически развит и силён. У него нет уродств. Есть застарелые отметины от плетей и свежие шрамы на месте срезанных меток хозяев. Приспустите брэ, — синьор Палатини осмотрел член и не стесняясь ощупал яички, проверяя, всё ли на месте. — Он не обрезан и не оскоплён, как часто поступают с христианскими рабами неверные, а значит — сохранил нашу веру и может продолжить род.

В голове Джованни мелькнуло подозрение, пока он натягивал обратно на себя одежду, а Микеле ушел шептаться с хозяином, что, возможно, Пьетро не слишком верит в чудесное возвращение домой блудного сына, а только делает вид. И весь этот осмотр нужен был лишь для того, чтобы выяснить, достаточно ли силен представленный племенной жеребец, чтобы покрыть благородную венецианскую кобылку. Наверно, эти мысли отразились у Джованни на лице и не остались незамеченными.

— Синьор Пьетро спрашивает, не слишком ли унизительным показался осмотр лекарем в присутствии стольких свидетелей?

Джованни повернулся в сторону зияющей темноты и с некоторой бравадой ответил:

— На рабском рынке мне бы еще осмотрели зубы и анус, а потом бы пересчитали следы от плетей, решая, насколько непокорен раб, выставленный на продажу.

— Чтобы дать согласие свести клеймо, нужны решимость и мужество, — вновь заговорил Микеле, а затем, повернувшись к нотарию, торжественно произнес: — Синьор Пьетро Лоредан признает в этом человеке своего сына Франческо и наделяет всеми правами.

========== Эпилог. Тигр в прыжке ==========

Признание упало на плечи тяжелым грузом, ошеломило, отняло разум и речь. Джованни пошатнулся и обхватил себя руками за плечи. Он не понимал, что делать дальше — молиться, заплакать, шагнуть к названному отцу, чтобы прикоснуться. Колени сами подогнулись, и Джованни опустился на пол, продолжая неотрывно смотреть в чёрный провал, который через несколько мгновений закрылся перед ним — это Микеле задвинул занавеси.

«И это — всё? Разве такого обращения отца желала бы душа Франческо? Воистину всем здесь нет дела до судьбы несчастного».

Глазам внезапно стало больно, и Джованни утопил лицо в ладонях: с ним происходило что-то странное — ведь поначалу было лишь сильное волнение, он шел по своему пути, ровному, хотя и с некоторыми препятствиями, но похожему на игру, где все уже договорились о правилах и предлагали только испытать себя в несложных поступках и решениях. Признание же сыном мучительно жгло старую оболочку, заставляя полностью рождаться на свет заново. «Я ничего не помню!» Эти слова из уст мнимого Франческо огненным мечом разделяли время на то, что было «до», и то, что «будет». Имя Джованни, данное перед лицом Господа при крещении, казалось теперь полностью перечеркнутым новым именем.

— Синьор Франческо, вставайте, — лекарь держался за его локоть и пытался приподнять. — Нам только еще и вашей болезни не хватало! Когда синьор Пьетро пожелает, то он обязательно призовёт вас к себе. Ступайте, вашему отцу нужен отдых.