***
Их разделяет огромное море, их разделяют высокие горы, бурные реки, большие города и селения, их разделяет купол неба, и пройдет немало дней, когда зыбкое белёсое облако переползёт с одного края на другой и остановится над головой, принеся тот самый дождь, что вылился на каменные стены собора святого Стефана. Но почему Джованни видит силуэт возлюбленного между пустынных аркад, спрятанный между стройными переходами яркого света и ослепляющей тьмы? Будто волшебные ветра подняли Михаэлиса с одного места и перенесли на другое? И ходит возлюбленный между торговых рядов, выспрашивая — не видал ли кто златокудрого флорентийца, сопровождаемого двумя смуглокожими сарацинскими слугами — юношей и мальчиком? Ему отвечают, мол, видели, можем даже показать дом, но двор его пуст — все исчезли в один день. Флорентиец уехал, а молодых мужчин и служанок забрали родственники из Кампеджо. Следы теряются, а палач из Агда удрученно взирает на пробивающуюся между плитами траву и прохудившуюся крышу, ставшую приютом для летучих мышей и голубей. Джованни наблюдает со стороны, и сердце его сжимается от боли, а глотку опаляет немой крик. Невидимый и неслышимый, он делает шаг вперед, протягивает руки, надеясь дотронуться до пыльных одежд, и замирает, хватаясь за пустоту. Холодные порывы ветра застилают глаза так, что не проморгаться, и переносят обратно, под серый душный полог, сквозь который пробивается тусклое солнце. Джованни просыпается от тяжелого сна.
Рядом, на расстоянии вытянутой руки, сгорает в лихорадке один из гребцов, но его товарищи не обращают внимания. Mala aire, или дурной воздух, говорят они — не с каждым случается, но признаки налицо: кого так трясёт каждые три дня, других — реже, один раз в полгода, но плата за работу важнее. Товар нужно перевезти как можно скорее и вернуться за следующим. Каждая пядь лодки пропахла ладаном и серой — так здесь чистят воздух и отгоняют насекомых. После окуриваний бывает, что нестерпимо болит голова, но если руки способны удерживать вёсла, то это не важно. Крошащимися зубами и опухшими дёснами тоже можно есть кашу, а взялся за работу — терпи. «Вот и вся жизнь лодочника», — Джованни, преодолевая слабость, что образовалась в его теле из-за отсутствия движений, заставил себя выползти наружу и в тысячный раз окинуть взглядом нос лодки, где должны появиться крепкие стены Падуи, выдержавшие уже не одну осаду.
Болонья уже вспоминалась как покинутый навсегда земной Рай, где было уютно, и каждый день приносил радость. Останься Джованни еще на седмицу дольше, то можно было продлить общение с интеллектуалами — чарующее чувство, таящееся в груди, когда пытливо узнаешь то, чего никогда не знал прежде. Удивляется душа: как ярок и многообразен мир, сотворённый Господом, и насколько милости Его хватает, чтобы позволить познавать все эти тайны творения! Джованни с помощью Мигеля Мануэля попал в этот круг, где говорили о множестве сложных вещей, что показались сложными для понимания. Начали с обсуждения умозаключений Альберта Великого [1] о душе человеческой, творениях Господа и универсалиях, о желании систематизировать знания, чтобы ими было удобно пользоваться. Упомянули Роджера Бэкона [2], который различал опыт реальный, накопленный на протяжении жизни, и опыт, полученный через внешние чувства. Труд Петра Абанского [3] «Согласование противоречий между медициной и философией» обсуждался подробно, потому что темой собрания были отношения между медициной и астрологией — насколько зависит здоровье больного от соединения планет. Джованни вышел из церкви в приподнятом настроении и не мог совладать с собой от возбуждения, что претерпевал разум, чтобы погрузиться в спокойный сон. А на рассвете следующего дня, в пятницу, их уже ждала лодка на Рено.
***
[1] 1200–1280 годы. Оставил после себя 38 томов сочинений, которые касаются очень многих тем, в частности — его считают изобретателем «философского камня». Если принимать во внимание все эти сочинения, то средневековые учёные были достаточно образованны и многим интересовались.
[2] 1214–1292 годы. Его интеллектуальные изобретения — преломление лучей и перспектива.
[3] 1250–1316 годы. Итальянский врач, философ и астролог. Изучал медицину и философию в Париже, греческий язык в Константинополе. Считал, что медицина не существует без астрологии, а все крупные исторические события также произошли под влиянием планет. Оказался под судом инквизиции и умер в тюрьме.
========== Глава 5. Где найти тебя? ==========
Желто-оранжевые пламенеющие закаты в этой земле подобны расплавленному куску золота в тигле, который выливают на сине-серую кромку горной гряды, чтобы позолотить, а затем остудить в обильной росе, что выпадает в низинах влажным, пахнущим раскаленными камнями и скошенным сеном туманом. В такое время наиболее трепетно ощущается собственная немощь перед высшими силами, которые могут и не даровать тебе возможность в следующий раз увидеть розовую полоску в светлеющем сумраке на востоке.
Незнакомые горы, долины, реки, стада овец, деревни, наконец, язык, который воспринимается с трудом. Кто-то дружен и приветлив, кто-то слишком набожен и подозрителен, а иной — попросту стремится извлечь выгоду. И проще найти монастырь для ночлега, где понимают латынь, чем на простой вопрос — «есть ли свободная комната?» получить в ответ от улыбчивого хозяина речь, которую сложно понять целиком, выхватывая лишь отдельные слова. Одиночество — это слово, поселившееся в сердце, тоже удаётся прочувствовать слишком полно: горло твоё не издает ни звука за весь день, а губы и язык предназначены лишь для пищи и молитвы.
Стоит прикрыть утомленные веки, и перед тобой светлым по тёмному, серым по белому скользит движение, смазанное и расплывчатое, но без труда угадываемое. Будто сумерки ночи опускаются на крышу дома, где ты находишься, и отблески утраченного дня, цепляясь за чёрный цвет ночи, рисуют теплым паром посреди ледяного безмолвия изгибы рук, вены, пульсирующие под кожей, размеренно поднимающиеся и опадающие мышцы живота, груди, сочленения ключиц, глоток, что устремляется вниз по выпирающему холму кадыка на шее. Прикоснуться, провести кончиками пальцев, оставляя невидимый след, ощутить солоноватую испарину на языке — разум теряется в ощущениях, которые разливаются по телу, замирает вместе со вздохом, прячется в частых сердечных судорогах, горит, охваченный огнем предвкушения близости.
«Сколько раз? Сколько раз эти терзания заставляют обессиленно замереть на месте или, наоборот, будто голодного и безумного зверя, гонят вперед? Только не оттолкни, не отпрянь, разреши насладиться тобой, вспомни — как едины были наши души, когда тела сплетались так крепко, что не разделил бы их даже острый меч! Дожди и ветра могли стереть твои следы, но память людская хранит их дольше. Больно. Будто втыкают в тело тонкие иглы, а иногда и забивают острые гвозди. Больно слышать, когда говорят о тебе — хвалебно или мимоходом, но о тебе! Каждая рана — стигмат, и если бы их не исцеляла молитва, то весь израненный и окровавленный я бы предстал перед твоими глазами. И часть из них я причинил себе намеренно — выспрашивая о тебе многих на своём пути. Вот так я наслаждался болью! И чем дальше я шел навстречу к тебе, тем слаще была эта пытка. Говорят, что тоска по любимому человеку — червь-паразит, что точит изнутри, усыпляет, стирает краски, укладывает в постель, сосёт кровь, но со мной всё не так: я еще полон сил, потому что лекарство моё — это ты, и чем ближе я становлюсь к тебе, тем безумнее жажду исцеления.
Единственный раз сердце моё охватило сомнение, стоит ли мне гнаться за тобой: когда мне показали комнату, которую ты делил со своим слугой — там была лишь одна кровать, и брат твой Райнерий, не скрывая, как остальные твои родные, ответил мне «да», описав облик твоего спутника — черноволосого и смуглолицего сарацина. Однако под утро пришло мне откровение свыше в столпе светящемся, облике ангельском и взмахе белых крыльев, когда я провел бессонную ночь в этой башне, терзая себя ревностью, что ключи от твоих дверей всё еще у меня, и никакому иному смертному, тем более — язычнику, ты не предложишь своей души в обмен на удовольствие, распаляющее и остужающее огонь в чреслах. Я взревновал тебя лишь к одному человеку, испугавшись, что тот сможет тебя увлечь, но ни мавр из Александрии, ни «гулям» [1], никто иной — не будет любить превыше спасения собственной души. Веревки на дыбе в комнате дознаний Агда связали нас крепче иных уз».
