— И где же твой диплом? — Аверардо отставил костыли прочь и облокотился обеими руками на перила.
— У поверенного флорентийского банка Моцци. Только я или мой учитель — Мигель Фернандес Нуньес из Кордобы — сможем его забрать. Прости, Аверардо, но я должен уехать… — Сын синьора из Кампеджо повернул голову, и на его лице отразилась мука. Джованни подошел совсем вплотную и приобнял Аверардо за талию. — Ты только не отчаивайся! За тобой присмотрит брат моего учителя — Мигель Мануэль Гвиди. Только он очень жадный, не смей давать ему больше, чем платил мне, а осенью, — Джованни приблизил губы к уху Аверардо, — мне обещали прислать хорошего лекаря для тебя. Если человек появится такой, то скажет, что он от меня или Жерара. Запомнил?
— Я уже к вам привык, — с грустью прошептал Аверардо и заплакал, — почти сроднился. И к тебе, и к Халилу, и к мальчику. Как же мне дождаться осени? Что со мной будет? Я знал, что расставание неизбежно, но так внезапно! — Он отпустил перила, развернулся и обнял Джованни за шею.
— С каждым днем твоё здоровье будет только улучшаться, а когда мы встретимся вновь — в твоих руках не будет костылей. Я расскажу тебе одну историю… — Аверардо хотя и был лёгким, но держать его вес было тяжело. Джованни отвёл своего больного в спальню, усадил на кровать, и пока разминал его ступни и икры, поведал о том, как излечился сам: умолчал о причинах, но откровенно описал свои страдания, как умер и воскрес, как тяжело давались первые шаги, радость от возвращения голоса, как потом долго не мог согнуть ногу в колене и перестать хромать. Флорентиец прошел весь этот путь, казавшийся столь трудным в начале, но принёсший облегчение и выздоровление в конце. — У меня сегодня большой праздник, Аверардо. Господь помог исполниться моей мечте. Пойдём выпьем в городе! Плевать на костыли!
Примечание от автора: про Венецию все реально так и было. Подробно исторические экскурсы буду давать позднее.
[1] философия дружбы основана на этике Аристотеля («Никомахова этика»), еще о дружбе высказывался Цицерон (Среди положительных черт — честность, доблесть, верность, благородство, среди отрицательных — жадность, развращённость, наглость). В Средние века эти понятия побрали в себя религиозность (Бог — твой лучший друг) и создали идеал рыцаря, окруженного своими товарищами (см. пример «Песнь о Роланде», Роланд и Оливер). У людей более простых было другое отношение. В городской среде: почему Ромео называет Меркуцио — другом? Это товарищ по играм Ромео — тот, с кем он общается постоянно. У замужних женщин в городской среде тоже была подруга или подруги, с которыми они встречались и делали какое-то общее дело: занимались благотворительностью, ходили в церкви, вышивали. При этом могла быть «доверенная подруга» или «доверенная служанка», которой позволялось большее — с ней делились тайнами о любовниках, понравившихся юношах, пророческих снах. У странствующих монахов, проповедников и прочих пилигримов тоже были товарищи (socius у мужчин или socia у женщин). Они вместе спали, ели, путешествовали, проповедовали, разделяли все тяготы и беды. Чем не дружба?
========== Глава 2. Весело отпраздновали ==========
— Пойдем праздновать? Ты не шутишь? — Аверардо всё еще не мог поверить сказанному, даже когда Джованни помог ему спуститься на костылях во внутренний двор. Уже сильно стемнело, но еще можно было обойтись без светильника, чтобы дойти до кухни. Стол был накрыт. Женщины, Халил и Али напряженно сидели за ним в ожидании, не притрагиваясь к пище, видно, кем-то предупрежденные, что их хозяева сейчас придут. Только Гвидуччо, осознавая себя полноценным господином этого дома, уже успел обсосать мясную косточку. Мальчик и восточный раб внимательно рассматривали пространство между своими телами и краем стола, не решаясь поднять глаза. Мария с Ричевутой сразу подскочили с места, собираясь прислуживать, но Джованни жестом их остановил:
— Мы с Аверардо пойдём в харчевню [1], поэтому ужинайте без нас, — он с торжеством оглядел всех присутствующих, — я стал магистром медицины. Я теперь настоящий лекарь.
Женщины хором начали поздравлять. Оба мавра замерли, будто не поняли или не услышали слов Джованни.
— Можно я с вами? — быстро нашелся Гвидуччо.
Харчевня, где они втроём расположились за большим столом, была недалеко — сто шагов от дома, давшихся Аверардо тяжело, но больше в душевном смысле, потому что он еще не совершал таких дальних прогулок без остановок на отдых, хотя его с двух сторон поддерживали надежные люди. Потом прохладное пиво остудило взмокшее от напряжения тело и отняло страх перед случайным падением. Гвидуччо знал много скабрезных и смешных историй и показал себя неплохим рассказчиком, собрав вокруг себя благодарных слушателей. Джованни, улучив момент, дернул его за полу плаща:
— Ни разу не слышал от тебя ничего подобного!
— Ну-у, — протянул Гвидуччо, — я как-то подумал: денег у меня нет, а память хорошая. Жрать хочется. Если гостей хорошо развлеку, то хозяева на ужин не скупятся. Но это раньше было, — осторожно добавил он, когда заметил, как у Аверардо тяжелеет взгляд из-за прилива благородной и оскорблённой таким низким поведением крови. — Сейчас мне не на что жаловаться.
Своим талантом Гвидуччо чуть не отобрал хлеб у местного музыканта, терзающего по вечерам лютню перед гостями. В харчевне стало шумно: любое событие — спор, взаимные обвинения, страстные любовные признания — всегда вносило оживление в умы людей, которые заходили в харчевню выпить, чтобы отвлечься от каждодневных забот. До драки дело не дошло лишь потому, что ронкастальдец объявил во всеуслышание, что если кто за вирши заплатить хочет, то пусть отдаст монеты держателю лютни. Зал наполнился оглушительным ревом согласных и несогласных с таким решением. Местный музыкант заиграл веселую песню. Джованни в жарком мареве, плещущемся в его голове, взглянул на расслабленные и довольные лица своих товарищей и решил отойти отлить то, что было выпито, поскольку больше не вмещалось. Он скрылся за занавесями, отгораживающими зал и два больших кувшина, стараясь лишний раз не дышать миазмами, которые те источали. Когда флорентиец спешно вышел наружу, то с кем-то столкнулся в полутьме и сразу не мог понять, почему этот некто небольшого роста и крепко к нему прижимается. На темном лице блеснули белки расширенных от ужаса глаз, и Джованни внезапно протрезвел, перенимая тот страх, которым сейчас пытался поделиться с ним Али:
— Меня не было. Когда пришел, дверь была не на запоре. А там такое!
У Джованни внезапно выморозило всё изнутри: он уже представил, что дом могли ограбить, всех убить, похитить…
— Что с Халилом? — он грубо встряхнул Али, призывая к ответу.
— Он и женщины живы, остальные — нет, — быстро зашептал он, часто сглатывая. — Но Халил не христианин! Его казнят! Нам нужно бежать из города!
Джованни решительно отстранил от себя Али, отвязал от пояса кошель, за три больших шага добрался до Аверардо и вложил кошель ему в руку:
— У нас дома беда, кажется, забрались грабители. Быстро возвращайтесь, пусть тебя Гвидо доведёт, а я быстрее буду. Надо бы городскую стражу позвать.
Пока они бежали с Али по погруженной в темноту улице, мальчик успел рассказать, что произошло. Напавших на дом было четверо. Воспользовавшись тем, что мужчины ушли, а входную дверь никто не удосужился запереть, незнакомцы проникли в дом, попытались связать женщин и увести с собой Халила. Но раб оказал сопротивление.
— Двое лежат, один уж точно мёртвый, где остальные — не знаю!
— А ты где был всё это время? — выкрикнул в сердцах Джованни, отворяя дверь, которая так и оставалась незапертой. Внутри нижней галереи и двора было темно — хоть глаз выколи, только светилось окно кухни. Флорентиец обнажил кинжал и прислушался — сзади лишь сопел Али. — Найди кресало и зажги лампаду у входа в дом.
Джованни побежал так быстро, что если бы кто и прятался сейчас в темноте, то не успел бы его перехватить или достать оружием. На кухне царил разгром: даже тяжелый обеденный стол был сдвинут с места, а всё остальное, видно, летало, падало и разбивалось, когда нападавшим пытались оказать сопротивление. Халил с закрытыми глазами сидел на полу у дальней стены, обнимая прижавшихся к нему плачущих женщин. Его светлая камиза была в бурых пятнах крови. Под ногами Джованни на полу, в черепках от разбитой посуды и остатках так и не тронутого ужина, лежали двое мужчин. У одного было перерезано горло, отчего весь пол под ним был залит кровью. Второй еще был жив и хрипел, зажимая рукой рану на груди, и очень надеялся выжить. Он приподнял голову, увидев Джованни, застывшего в дверях. Флорентиец подошел к нему и склонился:
