— Значит, господин королевский советник послал тебя не остановить меня, а наоборот — напутствовать? — Джованни очнулся внезапно, будто ото сна, распрямил спину и уставился сурово на Жерара. — И что откры…

— Поешь чего-нибудь, выпей вина, — перебил его нормандец и переставил стакан с вином поближе. — Ничто не должно указывать, что ты здесь с кем-то встречался, а не вкусно обедал.

Джованни заставил себя съесть несколько ложек остывшего супа, набил рот хлебом и запил вином:

— Всё решено? Теперь за моей незавидной судьбой будут следить еще и из Французского королевства, а не только магометане из-за моря? У вас других людей нет — более опытных, обученных, почему — я?

— Отвечу тебе так, — Жерар придвинул поближе к Джованни блюдо с остатками пирога, — в этом городе, в Болонье, в городской совет входят уроженцы других городов, и избрать городским главой, народным капитаном или военачальником здесь могут любого — имей лишь деньги и титул, и неважно, из какого города прибыл ты сам или твои предки. В Лагуне все не так: принимают решения лучшие из лучших, с самой чистой родословной, только венецианцы. Чужих там нет. И уроженец города делает всё на благо и в интересах своей земли и народа, который считает своими родственниками, своей семьёй. Ни один венецианец не поступится своей честью и честью семьи, чтобы нанести республике вред или какой-нибудь урон. Торгует, ведет войну, решает политические дела — всё во благо Венеции. Если тебе удастся стать частью…

— Быть плешивой овцой в этом белоснежном стаде… — с досадой проворчал Джованни, сердцем понимая, что вновь становится чьей-то разменной монетой.

— Нет! Волком в овечьей шкуре. Вот что от тебя хотят еретики, что захватили и осквернили Гроб Господень. Но ты не будешь подло служить иноверцам! Господь пребывает с Французским королевством, и когда-нибудь именно мы вновь соберём поход и отвоюем Иерусалим, — на такой высокой торжественной ноте закончил свою убеждающую речь Жерар и пытливо уставился в глаза Джованни, надеясь обнаружить в них фанатичные проблески пожара в разгоревшейся благочестием душе.

— А когда меня заживо в котле варить будут, то король Филипп молитвами своими нашлёт дождь, чтобы загасить огонь на поленьях? — Больше всего Джованни сейчас волновало то, что нет у него защитников в том опасном деле, которое предлагал де Мезьер. Хотя и аль-Мансур тоже был далеко. Но не могли же хитрые мавры оставить Франческо Лоредана одного! В возможности Халила и Али вообще слабо верилось — им самим нужна защита. «Только рвения и хватает, чтобы за мной следить и монеты считать. Ох, забыл — мой прекрасный кормчий еще отлично соблазнять умеет! Bardassa!»

— Королевский молебен закажет за спасение души, если постараешься быть нужным, — Жерар спокойно пропустил издёвку мимо ушей, полагая, что дело решенное. — Тебе уже пора возвращаться. Я тебя сам найду, еще задержусь в Болонье. Ты когда отправляешься в путь?

— Через два дня. Мне нужно еще лекаря найти для Аверардо вместо себя. Передам Мигелю Мануэлю Гвиди. Кстати, — Джованни сделал многозначительную паузу. — Раз уж тебе удалось вывести на откровенность Антуана, то сделай внушение синьору Гвиди, что Аверардо, сын Аттавиано из Кампеджо, нуждается в большой заботе: чтобы денег не требовал сверх положенного и исполнял обязанности лекаря на совесть.

— Аверардо — это тот калека, что с вами в доме живёт? — поинтересовался Жерар. — Давай мы ему своего лекаря из французского королевства пришлём? Как вы с ним познакомились? Только кратко.

Быстрая, иногда сбивчивая речь Джованни — сейчас он часто путал слова провансальского языка со своим родным, флорентийским — была в целом понятна Жерару, хотя помогала и латынь, которой нормандца обучали с детства.

На обратном пути Джованни зашел в здание университета к секретарю синьора Джиберти. Оказалось, что диплом уже составили: в готовый формуляр вписали имя, а к нотарию секретарь зашел во время полуденного перерыва. И за эти услуги ничего не нужно платить, потому что взаиморасчеты идут открыто через казначея университета.

— Когда планируете устроить праздник? — поинтересовался секретарь, передавая документ в трясущиеся от волнения руки нового магистра медицины.

— О! — Джованни многозначительно закатил глаза к потолку. — Разве вам не сказали? Синьор Гвиди занят его подготовкой и всё пока держит в секрете. Обещаю, вы узнаете о дне и месте первым!

Флорентиец чуть замедлился у дверного проема открытой аудитории, где Мигель Мануэль читал лекцию. Тот его не увидел, но Джованни еще раз проговорил внутри себя — как же, похожие внешне, разительно отличаются по сути оба Мигеля!

Свой диплом Джованни отнёс в отделение банка Моцци в Болонье. Своим доверенным лицом назначил Мигеля Фернандеса Нуньеса из Кордобы. Там флорентиец задержался до заката: мелким почерком, стараясь не обращать внимания на боль в сведенных и стёртых до волдырей пальцах, написал подробно обо всём, что произошло с ним за этот год, просил прощения, роняя слёзы на уже написанное, но не находил отзвука в душе, чтобы с чистым сердцем заговорить о любви. Лишь когда была поставлена последняя точка, край очередного листа оказался полностью заполнен буквами, а красное солнце коснулось краем черепичных крыш, заливая город оранжево-золотистым светом, Джованни вновь макнул стило в чернила и размашисто нарисовал розу на оставленном для переплёта поле: вначале бутон, как маленькое сердце, внутренние лепестки, сжимающие его, как ласковые ладони, чашечку цветка, три острых тонких листа по разным сторонам, тонкий изогнутый стебель со штрихами, обозначающими листья.

Мальчишка-торговец всё еще нес свою стражу на улице. Джованни постарался сделать вид, что ничего не замечает, но когда тот двинулся за ним вслед, обманул, скрывшись в боковой улочке, и там поймал за ухо:

— Тебе сколько платят, чтобы ты за мной следил?

— Лиру в день, — мальчик не стал отпираться.

— А деньги когда получаешь?

— По вечерам. Вас, синьор, до дома доведу, и слуга оплачивает.

— Пойдём, получишь своё вознаграждение, — Джованни даже удивился, насколько спокойно стало у него на душе, когда он совершил важное для себя дело: исповедовался бумаге. Казалось, что в упрёках Халилу и Али уже нет никакого смысла — их хозяин за морем, а никакого тяжкого вреда мавры пока не нанесли, кроме как опустошили их общую казну больше чем на двадцать лир. «В нежнейшей заботе о безопасности хозяина», — как они наверняка объяснят эту трату, и от этого ощущения становилось колко внутри, и жалящий холодок брёл по спине — Джованни понимал дружбу и проявление любви к ближнему по-другому. Святой Мартин не раздумывая разрубил свой плащ, чтобы укрыть им страдающего нищего, святые люди отказывали себе, но кормили голодных. Дружба — основанная на справедливости, стремлении к равенству, пусть и людей при этом могло разделять множество незримых границ — предполагала искренность, единомыслие и взаимопомощь. Только тогда она могла быть основана не только на пользе, но и на удовольствии — элементах, что в равной степени можно назвать добродетельными. Конечно, нет иного проявления высшего воплощения дружбы, кроме любви к Господу, но разве можно искренне являть эту любовь, не будучи способным полюбить ближнего? [1]

Али встретил их у дверей дома и, увидев вместе, постарался улизнуть прочь. Джованни вынул лиру из своего кошеля и протянул мальчишке-торговцу:

— Всё, уходи. Больше твои услуги не понадобятся.

Внутри перед дверью никого не было и царил полумрак, в котором где-то прятался Али. Со стороны кухни доносились женские голоса, скрипела цепь на колодце — там рядом Джованни разглядел Халила. Над головой на балконе раздавался мерный стук деревянных костылей о пол — это Аверардо, выполняя наказ, разминал тело перед возвращением Джованни. И именно с ним флорентийцу захотелось встретиться в первую очередь, чтобы успокоить, обнадёжить и дать советы. Аверардо встретил его радостно, поделился своими незатейливыми успехами за прошедший день. Отёки с основной части ног уже сошли, кровоизлияния на голенях совсем побледнели, боль по ночам не мучила, зато натруженные мышцы на руках рвали старые туники.