Пришлось хитростью внушить идею епископу Бернарду — отправить посыльного в Авиньон и узнать там о здравии Джованни Мональдески, которого гильдия нотариев Агда отметила своим доверием. Монах вернулся только к Пасхе, в страстной Четверг, омрачив своим печальным известием жизненный свет Михаэлиса. Джованни не видели с конца зимы, хотя брат Доминик уверял, что отправил нотария в Марсель, довершать дело спиритуалов. Однако работники канцелярии тайно поведали посланцу, не скрывая своего недовольства, что брат Доминик и сам не знает, где сейчас может быть флорентиец, потому что после его отъезда ходил мрачным, потеряв покой и сон, а затем утешился долгими прогулками верхом, но так и не оправился. Всю весну переписка с Марселем не прекращалась, но имени Мональдески в ней не было.
Тогда Михаэлис решил, что Джованни попросту сбежал от домогательств брата Доминика во Флоренцию, и всё теперь идёт по тому плану, что был намечен ранее — университет Болоньи. Смущало лишь то, что Джованни не давал о себе знать, а через четыре седмицы после Пасхи, в самом начале лета пришло письмо от Мигеля Мануэля, но и он ни словом не обмолвился в нём о Джованни, лишь красочно описал своё путешествие на Майорку, вызвав строками письма старые, бередящие сердечные раны воспоминания.
Майорка была ближе, чем Авиньон — всего лишь четыре дня пути при попутном ветре в парусах, а гостеприимный дом Якуба с радостью принял бы давнего знакомца. Михаэлис понял, что нужно решаться и изменить свою судьбу: если он останется в Агде бесплодно ждать, то свинцовое море в конце концов поглотит его, и в смертный час некого будет укорить за трусость, кроме себя. Божественным откровением послужил слух о том, что в Марселе были сожжены «праведные мученики», который начал распространяться среди народа, распаляя тлевшие угли большого еретического костра. Пока отголоски, но ожегшийся на кипятке всегда дует на воду. На острове посередине моря можно было найти утешение и будущий приют.
Якуб по открытости своей душевной один раз обмолвился, а затем не стал ничего скрывать: ни о появлении Джованни в самом начале весны, ни о мавре из Александрии аль-Мансуре, ни о постыдной сделке с клятвами на чудесном копье Лонгина. Сам сеньор Пикани никому клятв не давал и беспокоился лишь о том, чтобы между братьями не было вражды:
— Пойми же, Мигель, твой брат своим отношением спас твоего ученика! Мавры хотя и нежеланные здесь гости, но море держат в своих руках. Щелкнут пальцами, и не успеешь глазом моргнуть — исчезнешь. Вот как несколько седмиц назад — бывший глава ордена Монтеса молодой Хуан Алонсо Понче… — Михаэлис, сидевший на диване напротив Якуба и изо всех сил старавшийся хранить спокойствие, мысленно усмиряя себя, невольно вздрогнул, услышав это имя. — Прямо на Пасху. Пришел с рыцарями на базар и начал оскорблять торговцев. Исчез бесследно.
«И Джованни покинул дом Якуба тем же утром,» — заметил про себя Михаэлис. Живости ума, впитавшего сложную шахматную игру, хватило на то, чтобы приблизительно понять, что именно произошло: враг, терзавший его, мёртв. То, к чему палач готовил Джованни, свершилось — своими руками или с помощью иных сил, ученик палача убил арагонца, осуществил месть, и конец Понче вряд ли не был наполнен всевозможными мучениями плоти и духа.
Слова Якуба заставили по-иному взглянуть на положение дел: Джованни не жертва, он всегда был воином. Михаэлис, единственный раз взревновавший его, немедленно за это поплатился и, поминая урок, не испытывал никакой ревности или осуждения поступков своего возлюбленного. «Он отдал себя тогда, он отдал себя сейчас. В том нет ничего постыдного».
Поиски Джованни следовало продолжить в Болонье, куда по условиям заключенного договора он должен был прибыть. В Духов день торговое судно, которое нашел Михаэлис, причалило в Марселе. Там он узнал, что в Болонью лучше добираться через Пизу и Флоренцию, чем через Геную, по причине разгоревшейся войны между сторонниками императора и сторонниками Папы, тем более — генуэзцы отплыли за день до его появления, а паруса пизанского корабля еще не появились на горизонте. «Это Божий знак!» — успокаивал себя Михаэлис, задержавшись в городе больше чем на седмицу. Подслащивали его ожидание только мелодии кифары, которые ежедневно слышались с площади рядом с постоялым двором. Мзду собирал известный во всём городе музыкант — Антуан Марсельский, искусство которого было предметом гордости жителей. «Ничто не сравнится по чувственности с звуками кифары», — вспоминал Михаэлис слова Джованни, произнесенные как-то невзначай, но крепко запомнившиеся, и душа трепетала, сердце учащало бег, зной дня сменяла душная ночь, но эта странная музыка, казалось, будто опутывала серебряными нитями, вела навстречу возлюбленному.
Ричард из Йорка (брат Доминик)
Красота создана Господом, чтобы ублажать глаза видящего, смиренного перед силой божественной. Ибо мы не можем её создавать сами, а кто пытается — жалкие подражатели и вольнодумцы. Уже минул год, как Господь дозволил мне созерцать своё творение, восхищаясь и трепеща перед совершенством божественной мысли. Я старался не переступить черту, хотя так плоть моя слаба! Он наслал болезнь на флорентийца, но и она не стерла живых красок с его лица, затем по воле Его красота рядом со мной исчезла. Я страдал! Просил в молитвах о прощении, каялся в том, что малым образом ценил предложенный дар, смирился с тем, что Воля божественная никогда не бывает во вред, искал повод увидеть красоту в других вещах, но сердце моё и грешная душа никак не хотели успокаиваться. Молитвенное созерцание не являло тех чувств, что были мной испытаны и подарили мне радость совершенную.
Письмо, привезённое мне из Марселя, показало, как жестоко я ошибался! Тщеславие, гордыня, похоть — вот грехи, что скрыты за красками расписного фасада, привлекательного и от этого столь обманчивого на вид. Я посмеялся простоте измышлений. Мне было больно. Господь не может смеяться над нами, он лишь испытывает человеческую волю — такую простую и примитивную по своей сути — есть, пить и вожделеть удовольствия во всём. Разве может быть красота столь несовершенной? Или совершенство красоты не во внешнем убранстве, а во внутреннем наполнении Божественным светом?
Я сделал то, что сделал. И постарался забыть. Тела, наполненные грехом, ветшают, стареют и покрываются морщинами. Лишь святость наполняет их жизненной силой, удерживая совершенными и нетленными.
Готье де Мезьер
Первое письмо, связующее с прошлым, доставили примерно с год назад. Не подписанное, но Готье, прочитав содержание, не усомнился в авторстве. Он отложил бумагу на край стола и задумался. Жизнь не приучила его к поспешности: любые обстоятельства могли меняться, союзы расторгались и возобновлялись вновь, бывшие враги только анусы друг другу прилюдно не вылизывали, рассыпаясь в клятвах в любви и нежных чувствах. И прочитав сейчас строки, в которых Джованни совестливо просил прощения, Готье усомнился: прощение подразумевает ответ собеседника — да или нет. Флорентиец не написал «я никогда не хочу больше ничего о тебе слышать» или «я постарался и забыл», в уловках и самообмане всегда таится некий маленький шаг навстречу.
Готье позвал своего секретаря и молча протянул ему письмо. Жоффруа без слов знал, о чём его просит господин королевский советник. Он подошел к окну и внимательнейшим образом рассмотрел развернутый свиток на свет. Все производители бумаги — а она была дорогая, чтобы попросту использовать на черновики — ставили своё клеймо из тонкой сеточки, сплетённой замысловатым образом в фигуры. Когда лист бумаги просыхал, то клеймо отпечатывалось на нём истонченным рисунком.
— Мы получаем такие письма из Авиньона, Марселя, Нима, господин де Мезьер, — наконец вынес свой вердикт Жоффруа.
— Авиньон! — глаза Готье вспыхнули интересом. — Джованни был там после коронации в Реймсе. Я поначалу ставил на бургундский двор, — королевский советник улыбнулся своим мыслям. — Ты узнай, это не срочно, о нашем госте Мональдески. Оказывается, он не пропал, не был убит, не отправился в Агд, а нашел пристанище именно у Папы. Используем, если понадобится.
