***

[1] Мигель Мануэль различает эти два понятия.

[2] Воскресенье, 7 день по Пятидесятнице, в католическом обряде идёт разделение этих двух праздников. По текущему времени повествования — 25 июня.

========== Часть 9. Ожерелье голубки ==========

От автора: «Ожерелье голубки» — трактат Ибн Хазма (994-1064), жителя Кордобы, в главах которого рассказывается об искусстве любви к юноше. Я намеренно трогал эту тему по чуть-чуть: столкновение «восточного» и «западного» менталитетов, их в чём-то схожего, но и очень разного отношения к любви, чувствам, встречам, расставаниям или томлениям в разлуке.

Культура Востока сохранила много гомоэротической поэзии. Именно эротической, поскольку в большинстве воспевались «кипарисовый стан», «розы на щеках», «родинки», «светлый лик» и вполне невинные желания: обнять, целовать в шею, пить вино из губ, развязать пояс. В редких случаях доходило до скромного «соединиться», хотя после описания поэтом своего восхищения красотой и желанием её потрогать, вполне можно предположить, что этим всё дело не заканчивалось. Резюмирую коротко: 1. запрет существовал между мусульманином и мусульманином, хотя было множество хадисов, его по-разному толковавших; 2. мужчины женщин видели не часто (все дамы были укрыты покрывалами и кому-то принадлежали), поэтому восхищаться было нечем; 3. немусульмане (рабы), мальчики, евнухи, воины — были более всех доступны, чтобы проходить отбор на кандидатуру «Краса Востока», их лица и тела были открытыми; 4. большая широта для выбора, соприкосновения и общения — жизнь в городах, военные походы, торговые пути; 5. со взрослением (появлением бороды) восхищение не прекращалось: андрогинный нестареющий евнух — это идеал, но чисто выбритый молодой человек, следящий за собой, лет до тридцати еще тянул на «мальчика»; 6. фокус поэзии был исключительно направлен от лица взрослого мужчины на юношу, т.е никто не вспоминал былое: «ах, какие мне пели газели, когда я был еще молод!»; 7. в отношения между любовниками не встраивалась общественная иерархия: большинство красивых мальчиков были рабами, слугами, но не членами общины; 8. в задачу «мальчиков» входили флирт, умение привлечь к себе, показная женственность, соблазнение; 9. мнимым ли было это «любовное томление»? Скорее всего да. Всех, кого можно нагнуть, можно нагнуть и без лишних песен. Однако насилие не поощрялось общественным мнением. Было приличнее говорить: «мой друг влюбился в мальчика, а теперь страдает, как прекрасно это чувство!».

К чему я всё это веду? У меня есть четыре героя, которые объяснялись Джованни в любви. Каждый по-разному. Трое из них «выпали» из основного действия, и читатели не слышали от них вестей уже полгода по времени повествования. Это Михаэлис, Готье де Мезьер и брат Доминик. Четвертый герой — Халил, о внутренних переживаниях которого известно только с моих слов (автора), но самого героя мы еще не слышали. Поэтому я делаю эту «вставочную» главу и обращаю внимание на календарную середину лета: 15–17 июля (суббота, воскресенье, понедельник).

***

Халил

Он вновь уходит, проснувшись с первыми лучами солнца. Шепчет: «Спи, обо мне позаботятся!». Целует в щеку и уходит. Там, за тяжелой дверью, с толстыми железными петлями, скрываясь за колоннами, каменными углами домов и глиняными крышами, что-то происходит. Неведомое и оттого пугающее. Мои глаза ловят каждое движение пальцев над пряжкой пояса, поворот головы в поисках плаща, изящный изгиб спины, позволяющий склониться и надеть башмаки, пристальный прощальный взгляд, скрытый вьющимися прядями волос, упавших на лоб. Его голос, что бы он ни прошептал напутственно, вызывает волнение в груди и сладкий восторг, будто подставил я губы навстречу медвяному нектару, стекающему по бархатному лепестку лилии. Когда нет его, то охватывает меня печаль, и стоит кому-нибудь произнести имя моего возлюбленного, как теряю я дар речи, умолкаю надолго, замираю в растерянности. Ожидание вечера утомляет за день так, что не чувствую я в себе способности к жизни, постоянно хочется спать в прохладной темноте и тишине, чтобы даже возня птиц, свивших гнезда под крышей, не беспокоила недвижимые воды моего уединения.

Стук двери, которую ты закрываешь за собой, порождает внутри меня замешательство: что я могу рассказать о том, как провёл день? Как поделиться с тобой возбуждением своего сердца, которое знает, что ты пришел? Усталый, проголодавшийся, равнодушный ко всему. Тебе хочется сидеть, утопив взгляд в чернеющем небе, а мне — обнять тебя, слить твой свет со своим в одной точке бесконечного пространства, что опускается куполом над нами, и промолвить: «Соединение — это встреча двух планет в одном градусе, а стеллиум — трёх и более [1]». Но ты не впускаешь меня, не притягиваешь, хотя и входишь в мой сад, ворота которого держу я всегда открытыми. Я соглашаюсь.

Зачем же ты разбудил во мне то, что умерло давно и должно было остаться таковым? Зачем вызвал жизнь в цветке чресл моих и заставил взрастить сад? Ты не слагаешь песен, не утруждаешь себя строкой газели. Молчишь, и при взгляде твоём меня охватывает трепет. Я не понимаю, что хочешь от меня? Мои слова иссякли до немоты, как в источнике, исторгнувшем воды и выпитом до капли, но так и не утолившем жажду.

Пару дней назад мне захотелось умереть от стыда, когда человек с базара по имени Юсуф, что красноречием своим смущал меня каждый раз, как видел перед собой, пришел к тебе и предложил за меня много денег. Почти столько, по словам Али, сколько находилось в одном из мешочков, взятых тобой из тех, что дал аль-Мансур. Ты мог бы запросто вернуть себе утраченное, но отказался. Как же я еще могу послужить тебе? Ведь нет пока обещанных кораблей.

Сейчас ты запретил мне выходить из дома. Я очень рад, что настолько дорог тебе. Али только посмеялся и предложил закрыть моё лицо, как женщине, и не снимать покрова, пока не дойдём до моря. Ты же ответил ему: красота тела дана Аллахом не в наказание, а в испытание: хорошие и чистые сердцем находят в ней источник вдохновения, а злые и охваченные демонами — причину собственного греха, за что будут наказаны. Но какое откровение находишь в красоте ты, такое совершенное существо, что милостью Аллаха предстало на моём пути?

Ты сказал: потерпи еще немного, и я больше никуда не уйду. Я верю. Но тебя нет рядом.

Михаэлис из Кордобы

Женщина разглядывала его недоверчиво, и в то же время с любопытством и долей какой-то надежды:

— Я знаю о тебе намного больше, чем мои сыновья. Понимаешь?

Однако Михаэлис плохо её понимал: здесь все говорили иначе, и звучание благородной латыни казалось настолько испорченным, что смысл удавалось уловить только после медленного повтора каждой фразы.

— Когда придут Пьетро с Райнерием, — продолжила Фиданзола, — то смогут помочь. Нужно подождать.

Синьора Мональдески вернулась сегодня из церкви раньше всех, неожиданно вспомнив, что вчера поставила тесто, которое давно подошло и может закиснуть под жарким солнцем. У дверей она обнаружила незнакомца. Не нищего, а хорошо одетого, с большой заплечной сумой из воловьей кожи, и обрадовалась, что седмица началась благоприятно с новым денежным постояльцем. Пока тот не назвал своё имя и город, из которого прибыл.

В этот год весна так же пришла с запозданием, как и наступил праздник Пасхи. Михаэлис ждал доброго известия на Рождество, затем на Крещение, с отчаяньем — на Благовещение [2], но Джованни не отвечал ему на письма, посланные через Беренгария, а новых скопилось так много, что деревянный резной сундучок, стоявший всегда рядом с кроватью, не желал вмещать их все. Долгое время удавалось удерживать себя приятными воспоминаниями и грёзами, как наяву — будто роза еще цветет в саду. Однако со временем колючий терновник, застилающий ясный свет, всё более разрастался, окружал поблёкшее и выцветавшее в памяти сокровище, пронзая сердце острыми шипами, связывая, спутывая, не давая вздохнуть. Тяжелые сны, проносившиеся в ночной тишине, внушали еще больший страх: опасность, связанная с морем, довлела над Михаэлисом с тех пор, как он оплакал своего учителя Арнальда. И сейчас — серые тучи и чёрная вода, разделяемые лишь пронзительными криками чаек, топили в своих глубинах возлюбленного: бледного до синевы, помертвевшего, с закатившимися глазами, недвижимого.