Джованни тихо вернулся домой: дверь не была на запоре. Сначала поднялся в комнату к Аверардо, но не обнаружил его там. Не скрывая изумления, вышел на внутреннюю галерею и только тогда заметил своего больного сидящим в кресле под раскидистым деревом во дворе. Ноги Аверардо были укутаны одеялом, положены поверх широкой мягкой подушки, лежащей на топчане, а сам он читал книгу вслух и прихлёбывал вино из позолоченного кубка, расписанного тонким узором. Али и Халил сидели рядом в плетеных креслах и увлеченно слушали.

— Вот вы где, — шепотом явил себя Джованни и подошел к своим товарищам.

Аверардо поднял голову и улыбнулся:

— Я не смог весь день лежать в комнате. Скучно! Жалуются на тебя твои слуги — совсем ты с ними нашим языком не занимаешься. Вот я и дело себе нашел. Теперь умею считать до десяти на сарацинском.

Джованни повернулся к Али, но тот нахмурился, напустил на себя злой и обиженный вид и еще крепче стиснул руки, скрещенные на груди. Удивленный флорентиец посмотрел на Халила, но тот тоже не одарил улыбкой, метнул быстрый взгляд из-под ресниц и кратко вымолвил на своём языке:

— Нам нужно поговорить. На кухне.

— Аверардо, ты не слишком расстроишься, если я заберу Али с Халилом на кухню? — Джованни обеспокоился, но постарался ни единым жестом этого не показать. — Хочу спросить: прошли ли боли?

— Когда лежу в покое, то ничего не болит, а начинаю шевелить, но не пяткой, а коленом — будто там что-то напрягается, и кажется, что нож воткнули, а потом отпускает.

— Я тебе сегодня перед сном перевязку сделаю, всё покажешь.

Первым в помещение кухни зашел Али и встал посередине, уперев кулаки в бока, становясь похожим на боевого петуха, угрожающе выпячивающего грудь. Халил прикрыл за ними дверь, жестом предложил Джованни сесть на лавку, сам же остался стоять у входа, недвижимо, только переводя взгляд то на одного своего товарища, то на другого.

— Что произошло, Али? — Джованни привычно решил начать первым.

— Ты вчера убеждал нас, что помыслы твои чисты и ты исполняешь волю аль-Мансура. Так? — Али говорил как взрослый, не скрывая обиды, и голос его дрожал от волнения. — Но наш господин отдал тебе деньги, чтобы ты их потратил на общие нужды: еду, одежду или крышу над головой. В Болонье нас должен был содержать тот человек, который заключил договор. Зачем тебе понадобились деньги? Кому ты их отдал?

«Ах, вот оно что! — догадался Джованни. — На всё есть глаза и уши. И даже шустрые пальцы, которые любят что-нибудь пересчитать. А теперь за день надумали невесть что». Он посмотрел в упор на Халила. Тот хмурился и кусал губы, молчаливо поддерживая речь Али. Джованни повернул голову к мальчику и спокойно ответил:

— Тот человек, Мигель Мануэль, оказался неспособным исполнить то, что обещал. Его можно разорить, отнять все деньги, ему можно угрожать смертью и здоровьем детей через генуэзца, но это не решит наше общее дело, за которым мы сюда приехали. В конце концов, Мигелю Мануэлю будет дешевле нанять убийцу и избавиться от меня!

— Значит, он — лжец! Его нужно наказать! — воскликнул Али. Его щеки пылали, а в темных глазах блистала жажда отмщения.

— Нет, никто из нас не имеет права это решать! Договор заключал аль-Мансур. Если бы я не взял эти деньги и не заплатил университету за экзамен, то нам можно было бы собираться в путь уже завтра. И вообще, в какой путь? — Джованни остановил свою речь, вопрошая и разводя руками в стороны. — Мой диплом магистра — часть сделки. Зачем мне тогда подчиняться аль-Мансуру, если бы наша миссия провалилась?

— А сейчас? Что ты намерен делать сейчас? — мальчик продолжал с силой сжимать кулаки, предпочитая отчаянное нападение мнимому равнодушию. — Бросишь нас с Халилом здесь, раз уж всё пошло не так?

— Погоди, Али, — Халил сделал несколько шагов вперед, приблизившись вплотную к Джованни. Тот поднял голову. — Флорентиец хочет сказать, что поступил так, чтобы с нами не расставаться и продолжить путь! Правильно, мой господин?

Джованни кивнул и слегка покачнулся. Комната перед его глазами совершила оборот: от голода, усталости и волнений, пережитых за день. Ему хотелось лечь, заснуть и больше не раскрывать рта — важный для его спутников разговор казался Джованни совершенно бессмысленным и несправедливым. Халил положил ему руки на плечи, чуть погладил, будто подбадривая: «Ну же! Ответь!».

— Да, я хочу иметь этот проклятый диплом! Часть денег мы получили во Флоренции: штраф за тебя, Али, и плату за знания Халила. Часть я взял из тех, что передал аль-Мансур. У нас еще две лошади и повозка. Мы живём в хорошем доме, потому что я забочусь об Аверардо. Поймите, мы не будем испытывать нужду. И я вас не оставлю! Помогите мне: я должен посвятить всё время занятиям, сдать важный экзамен синьору Луцци. Еще и этот монах Эухенио! Я ничего не смыслю в богословии…

— Мой флорентиец, я даже не понимаю, о чём ты толкуешь, — Халил приобнял Джованни за шею, и он с удовольствием уткнулся лицом ему в живот, отдаваясь ласковым движениям пальцев, скользящих по затылку.

— Халил, прекрати его жалеть и оглаживать. Мы не договорили. Я тоже ничего не понял! — с Али еще не слетел его боевой настрой.

— Али, мы должны друг другу доверять, — обратился к нему восточный раб. — Если я поведу лодку, будешь ли ты спрашивать, почему я выставил этот парус и именно вот так? Когда ты принесёшь воду из источника, буду ли я спрашивать, насколько чистая вода и нет ли в ней яда? Флорентиец поступает так же.

«Ты такой тёплый, живой. Мой. Спасибо тебе, мой ласковый, за защиту», — Джованни высвободил голову, в свою очередь обнял Халила, прижался, опустил взгляд:

— Почему ты босой?

— В сапогах жарко, а сандалии я потерял в дороге, мой господин.

— Плохой я хозяин…

— Хороший, очень хороший…

— Опять лишние траты! — проворчал Али, вмешиваясь в их разговор и успокаиваясь. — Давай я лучше украду? — он метнул озорной взгляд на Халила и поиграл бровями, но затем вновь принял серьёзный вид. — Ладно, я уже понял — получу плетей.

***

Через три дня в город привели четырех разбойников, что грабили путешественников на дороге. Лоренцо, в легких доспехах, торжественно держась на лошади и возглавляя отряд, передал их, закованных в цепи, Народному капитану на Главной площади и заслужил устную благодарность от имени народа Болоньи. Преступников потом публично секли плетьми и повесили на кладбище, собрав немало зрителей. Джованни узнал о приезде Лоренцо уже вечером, когда вернулся домой, а о казни разбойников — еще раньше, от синьора Луцци, который принялся тайно хлопотать, чтобы трупы передали ему для изучения. Рекомендация Мигеля Мануэля сыграла свою положительную роль: синьор Луцци предложил прочитать его книгу, а затем ответить по ней подробно, но главной ценностью нового ученика признал спокойное и заинтересованное отношение к виду свежих внутренностей и мяса.

Лоренцо уже успел переговорить с Аверардо. Синьор Аттавиано разрешил остаться сыну в Болонье до своего выздоровления и прислал в помощь двух служанок — жену Лоренцо и её сестру. Лошадей и повозку у Джованни честно выкупили вместе со сбруей и назначили содержание в пять золотых флоринов в неделю за лечение Аверардо и полное обеспечение едой лекаря и его слуг. Гвидуччо пообещали выпороть от имени дяди и матери, если он еще раз будет замечен праздношатающимся по ночному городу. На юношу больше нападал Аверардо, а Джованни, наоборот, защищал: «Общение с товарищами, — говорил он, — это часть жизни в Болонье. Если Гвидо останется запуганным деревенским парнем, не способным за себя постоять, если будет смотреться беззащитным агнцем посредь стада, то никогда не добьётся уважения. Пусть лучше знает, что за удовольствия придётся платить трудом». Лоренцо уехал после Дня Святой Троицы [2].

Появление новых людей в доме означало и то, что придётся соблюдать осторожность в любовных отношениях с Халилом: закрывать дверь комнаты, в которой они жили, стирать простыни самим, сдерживать стоны ночью или днем во время соития. Однако жизнь в одном месте влияет и на окружение: мелькнувший солнечный луч в дороге привлечет меньшее внимание, чем яркое солнце, что ежедневно выходит из дверей и спешит по своим делам. И у Джованни, и у Халила появились поклонники и поклонницы. Флорентийцу улыбались девушки у источника, одна из кружевниц выходила из мастерской у ворот святого Виталия и долго стояла, встречая и провожая взглядом, пока он не скрывался за толщей стены башни старых ворот. И были такие, что внезапно появлялись на пути, выхватывая разум из зыбких и туманных чертогов, наполненных крючками букв, что-то говорили или протягивали в дар. Джованни привычно улыбался, кратко отвечал, обычно — «Спасибо» или «Джованни», рассеянно выслушивал тщательно приготовленную речь об имени и имени отца, о том, где расположен дом и чем занимается семья. Многообещающе улыбался, говорил о том, что «по воле Господа, они еще раз обязательно встретятся», и спешил укрыться в стенах факультета, где если о нём и вздыхали, то делали это не столь явно. Халила поджидали на рынке, куда он отправлялся по утрам, сопровождая Марию и Ричевуту. Его восточная внешность привлекла, прежде всего, близких к этой народности торговцев, знавших мавританский, и ромейцев, которые быстро определили в Халиле раба для утех, странным образом попавшего в Болонью. Женщины, предупреждённые Джованни, отвечали, что слуга принадлежит уроженцу Флоренции, и за любые непристойности, высказанные на людях, придётся платить штраф, а они — засвидетельствуют.