— Эй, когда ждать твоих из Кампеджо? — Джованни потормошил юношу за плечо.

— Лоренцо жди. Отец должен послать его. Сам сюда не сможет приехать. Дня через три, — с трудом ответил Аверардо сквозь сон.

Джованни оставил в комнате одну лампаду, а сам спустился обратно на кухню, где сидели Али и Халил над остатками ужина и по разные стороны стола. Флорентиец налил себе вина в кружку и опустился на скамью рядом с Халилом:

— А теперь я готов с вами поговорить. Али, — он строго посмотрел на мальчика, — ты считаешь себя свободным и по статусу выше, чем Халил, — тот кивнул, — и поэтому можешь унижать и обижать раба словами, высмеивать его желания и чувства. Но я — тоже раб. Раб аль-Мансура. Если бы мы были не здесь, а на его корабле, то моё положение было бы точно таким, как у Халила, — Джованни приобнял восточного раба за плечи и прижал к себе. — Значит, ты можешь так же относиться и ко мне? Дерзить, не слушаться и считать, что мы у тебя в услужении? Так?

— Нет! — Мальчик встрепенулся и замотал головой. — Ты, синьор, другое дело!

— Какое? — продолжил допытываться Джованни. — У нас один общий хозяин, аль-Мансур, которому мы все служим. Получается, что его слово выше всех. Он выделил из нас троих меня, я сейчас представляю его слово и его волю и отвечаю перед ним… и только перед ним за все поступки, которые совершаю. И если кто-то из вас, — Джованни повернул голову к Халилу и встретился с ним взглядом, — говорит мне: «аль-Мансур тебе это бы не позволил, так не делай», значит, ставит себя вровень со мной. Осуждает мои поступки и напоминает, что я раб, а значит — все мы, трое, равны. И каждый может указывать своему товарищу. Понимаете мою мысль?

— Синьор, ты сейчас наш хозяин! — радостно заявил Али. — Но я же этого никогда не отрицал!

— Верно, — согласился Джованни, — я синьор, а вы оба — мои слуги. Но между собой вы равны! Свободный или раб — будете выяснять на корабле аль-Мансура, а здесь, на христианской земле, будет так, как я сказал. Ни один из вас не будет обижать своего товарища, а меня будете почитать как главного.

— Я не понимаю, синьор! — растерянно произнёс Халил, попытавшись отстраниться, но Джованни держал его крепко, потому что именно в нём видел причину своего беспокойства. — Я стараюсь, подсказываю, забочусь о тебе, но что я делаю не так? — у Халила вновь дрожали губы. Его душевное расстройство сейчас, казалось, достигло немыслимых пределов.

Джованни ласково погладил восточного раба по щеке, мысленно призывая к спокойствию:

— Халил, ты сейчас очень важен для меня: на твоём примере я должен понять, как чувствовал бы себя Франческо Лоредан, бывший раб, оказавшись свободным? Как вести себя с другими? Но пока вижу, что только слёзы лить или падать на колени после любого слова недруга или злопыхателя. Разве этого ждёт от меня аль-Мансур? Разве в этом было твоё предназначение, когда ты взошел на корабль и отправился в путешествие? Ты начал рассказывать о жизни раба в доме хозяина. Я тебя внимательно выслушал и всё запомнил, но глаза Франческо должны были видеть больше: города, людей, обычаи. Разве не понимаешь? Аль-Мансур назвал тебя «бесценной жемчужиной». Я тогда подумал: неужели искусство кормчего может так дорого стоить? Теперь понимаю, — Джованни улыбнулся и повернул голову к Али, ожидая его ответа.

Тот сначала надул щеки, изображая обиду, но затем лицо его разгладилось, и в глазах заплясали весёлые огоньки:

— Это хорошо, синьор, что ты решил оставить при себе Халила! Я к нему уже привык. Ладно, не буду больше над ним смеяться, раз ты об этом просишь. Теперь скажи, даст тот человек, к которому мы сюда пришли, то, что обещал? Это важно!

Джованни задержал на Али внимательный взгляд, внезапно понимая, что мальчик получил некоторые наставления и знает больше, чем говорит:

— Хочешь узнать, нужно ли тебе разыскать генуэзца Пьетро Томазини? Пока нет. Я думаю, что справлюсь с синьором Гвиди сам. Он хочет, чтобы я написал и завтра отдал письма для его брата, где описываю свою жизнь в Болонье за пять лет. Письма, конечно, часть договора. Важная часть, но у меня есть сомнения: давать ли в руки человеку, который может обмануть, такую ценность? — Джованни задумался, прислушиваясь к ответу своего сердца, неровно забившегося в груди. Даже дыхание перехватило, когда он представил, как будет выводить строки «пишу тебе, amore mio», порочные и лживые. Представил, как лицо Михаэлиса озарится радостью при чтении этих строк.

— Халил? — внезапно обратился с вопросом Али к восточному рабу.

Тот вздохнул и вновь ответил так, что смысл пришлось угадывать за витиеватостью образов:

— Один мой хозяин, человек, привыкший распознавать обман, говорил так: если и придётся падать с высокой башни, то имей крылья, спрятанные в рукаве. Напиши, сохрани, преподнеси подарок при завершении честной сделки.

Джованни прижал к себе Халила еще крепче и поцеловал в висок:

— Мой кормчий! И ты платил искусством шлюхи за науки! Так и поступлю. А теперь разойдёмся по постелям, — флорентиец посмотрел на лампаду, висящую над столом: в ней горело три свечи, собравших ночных мотыльков со всей округи и многим из них опаливших крылья. Бабочки подлетали близко к открытому огню и осыпались на стол серой пылью, пламя коптило и взмывало вверх черным дымом.

***

Гвидуччо вернулся ночью в компании каких-то двух подмастерьев, долго стучал в двери, требуя открыть. Мрачный Джованни пропустил его вперед и молча выслушал парней, заявивших о долге.

— Вот и получили бы с него долг где-нибудь на пустыре, чего к дому притащились? — спросил Джованни. — В следующий раз так и сделаете. В дом не пущу, — он закрыл дверь перед ночными гостями на засов и повернулся к Гвидуччо, который стоял, обнимая колонну портика, согнувшись, и блевал на пол.

— Завтра утром вымоешь полы здесь и наверху. Не успеешь рано утром начать — приставлю за тобой наблюдать Аверардо. Всего наслушаешься, если не окажешься расторопным. А теперь быстро пошел спать! — Джованни проводил Гвидуччо до его комнаты, проверил, что тот лёг на кровать, и прикрыл дверь, не оставив светильника.

К Халилу этим вечером Джованни не прикасался, и тот теперь лежал на одном краю кровати на животе, усиленно делая вид, что крепко спит. Флорентиец поставил светильник на стол и, подобрав подол длинной ночной камизы, улёгся со своей стороны, упёр взгляд вверх, в темный балдахин, слабо поблёскивающий шелковыми нитями.

— Будешь ждать, когда я позову?

Халил пошевелился и подполз вплотную, обнял двумя руками за предплечье, быстро задышал от волнения.

— Спи, — Джованни повернулся к нему лицом, положил руку на пояс и нежно коснулся губами влажного лба. — Спи спокойно, мой кормчий. Не волнуйся ни о чём: никто больше не причинит тебе обиды. И в первую очередь — я.

========== Глава 7. Университет ==========

От автора: я уже немного рассказывал о средневековых университетах в Париже и Монпелье. Сейчас более подробно остановлюсь на Болонье. Источников у меня мало, как и у других исследователей: обращаю внимание — исторический срез сейчас делается по 1318 году, поэтому информация отбирается такая, которая может напрямую или хотя бы косвенно соответствовать этому году.

Логика цели университета: это место, где сосредоточена наука. Наука, исходящая из принципа наследования «всего римского», представляет собой нечто, построенное на синтезе культур. То есть — каждый привносит некие знания, которые отсеиваются или усовершенствуются, встраиваются в единую схему и передаются другим. Университет подвержен влиянию «городской культуры», поэтому создаётся по схеме «цехов» (корпорация, мастера и подмастерья). Он задаёт «стандарты мастерства» — умение читать тексты, вести диспуты, использовать аргументы.

Хотя все университеты находятся в ведении Святого Престола и церковного суда, их отличает три вида независимости: юридическая (от светской власти), финансовая (самоподдерживаемая корпорация), академическая (собственный взгляд и вклад в развитие науки). Выборный ректор, выборный декан, выборные преподаватели (образуют своё сообщество). Оплата труда преподавателей производится университетом (советом, который им управляет) за счет средств, полученных от студентов за учёбу. Таких средств часто не хватало, поэтому получение «степени» (то, что университет может продать) являлось финансовым вливанием в карман учителей. У Жака ле Гоффа есть маленькое исследование отчета студента Падуанского университета начала XV века своему городу, который заплатил за его учёбу. Сам экзамен ему обошелся в 12 венецианских дукатов (примерно в 10-11 флорентийских флоринов), но были еще выплаты секретарю, нотариусу, за организацию банкета, за музыку на банкете, за бумагу и чернила, отдельные подарки — вино и шапки учителям.