Перейдя реку по мосткам и остановившись у церкви, Джованни немного пришел в себя. Близость к храму успокаивала бешено колотящееся сердце, хотя плечи еще и были сведены непомерной ношей страха и неуверенности в себе. Однако выпячивать наружу свои терзания показалось флорентийцу неуместной слабостью. Своим прошлым он ни с кем делиться не хотел.

— Ну, — Джованни дождался, когда Али с Халилом, догонявшие его, подойдут достаточно близко, и обратился к мальчику, — я был груб и теперь не знаю, как попросить прощения.

— Хозяин, тебе что, твой резвый и игривый петушок весь разум выклевал? — изумился Али и всплеснул руками. — Просить у раба прощения? Ты что, его за равного себе держишь? Халил, — он повернулся к восточному рабу, который стоял рядом с понурыми плечами и кусал от волнения губы. — Ты что себе позволяешь?

Мимо них прошли трое мастеровых, тащивших на себе лестницы и мешки с инструментами. Пришлось посторониться, прижавшись к стене церкви.

— Нашему хозяину не нужно ни за что просить прощения, — уверенно отозвался Халил, когда улица вновь опустела, — это я проявил дерзость и решил, что волен говорить всё, что придет на ум. Больше такого не повторится! Я раб, и хозяин использует моё тело, как захочет и когда пожелает. — Он сделал шаг вперед, приблизившись к Джованни, но глаз не поднял. — Простите меня, мой синьор, что стал причиной твоего огорчения сегодняшним утром. Я с радостью приму наказание, если это сможет всё исправить.

Флорентиец застыл, не зная, что ответить. Он потерял связующую нить, тот хрупкий мост, что был воздвигнут между ним и Халилом, рухнул в одночасье, и они оказались по разные стороны берегов. Слёзы покатились по щекам восточного раба, и их поток становился сильнее с каждым мгновением. Джованни смыкал губы, не находя нужных слов. Али молча доедал остатки вафли, задумчиво разглядывая своих товарищей. Солнечный свет закрыло набежавшее облако, и тени стали еще чернее.

— Я люблю тебя, мой флорентиец! Это правда, — горячечный шепот проник в уши.

— …И всякий раб не должен любить своего хозяина, но преданно предугадывает его желания, и нет ему большей радости, чем их исполнять, — раздался в голове голос аль-Мансура.

— Тебе знаком этот человек? — с удивлением спросил Якуб.

— Нет! Просто показалось! — убеждённо ответил Мигель Мануэль. — Такой безнравственный человек не может быть учеником моего брата. Он — всего лишь дерзкий раб!

Руки Джованни взметнулись, заключая Халила в крепкие объятия. Флорентиец держал восточного раба, прижимая к себе, пока тот не оставил робких попыток отстраниться.

— Если ты — раб, то и я раб, такой же как ты, — губы Джованни едва касались раскрасневшегося уха его товарища. — Только играю роль хозяина. Если же я свободный, то и ты — свободный, как любой человек в этом городе. Я вспомнил, что ты мне сказал прошлой ночью. Говори эти слова всякий раз, как захочешь. Эти слова — не раба, а свободного человека, и мне приятно их слышать, — он гладил Халила по спине, волосам, ожидая малейшей искры отклика в теле, но если можно было бы представить чуть дышащий камень, то именно в него превратился восточный раб. — Ну же! Не молчи! — Джованни встряхнул его за плечи и их взгляды наконец пересеклись. И сквозил в чёрных зрачках Халила всё тот же упрёк, что столь красноречиво взывал к душе и во Флоренции:

— Мой синьор такой переменчивый, как самум [2]. Налетает и опустошает, высушивает колодцы до дна. Потому мы держим их закрытыми, а ворота садов затворёнными. Я умею говорить с ветром, я умею говорить с морем. Они никогда не обманывают. Не совершают того, что сами же осуждают. Не винятся. Так делают только люди, которые не боятся прогневать Бога. Злые джинны нашептывают им, делая одержимыми.

— Не эти! — воскликнул Джованни, досадуя и перебивая, да так громко, что на противоположной стороне улицы открылось окно, и простоволосая горожанка, прижимающая младенца к груди, злобно шикнула на него. — Проклятье! — прошептал флорентиец и быстрым шагом двинулся к соседнему переулку, увлекая за собой товарищей, и остолбенел от неожиданности.

Те улицы, по которым вёл их Гвидуччо, были пустынны, а в этом квартале кипела жизнь: были открыты лавки, бегали дети, женщины набирали воду из источника, поперёк улицы сушилось цветастое бельё и слышалась незнакомая речь. У многих домов не было портиков, а вторые этажи нависали над улицей так низко, что их подпирали колоннами из толстых деревянных брусьев, и казалось, что каменные здания стоят неровной цепочкой. Двери и окна лавок украшались здесь цветной плиткой, в которой иногда угадывались письмена — ровные палки с закруглениями и точки, встроенные в цветочный орнамент. Окна здесь закрывали решетчатые ставни, искусно выточенные или собранные из множества тонких, перекрещенных между собой дощечек. Женщины носили широкие, плетённые из нитей и бусин пояса под грудью, а на бедра подвязывали платки, узлами спереди. Мужчины на голову надевали шапки с выпущенными свободными концами ткани и ими могли прикрывать шею и подбородки. У некоторых были светлые бороды, а другие по смуглоте лиц и чёрным волосам вполне сошли бы за родственников Халила. Именно двое таких мужчин, которые сидели в плетёных креслах в тени портика с глиняными пиалами в руках, расписанными сине-зелёной глазурью, и обратились к восточному рабу, окликнув его на незнакомом языке, пока Джованни оглядывался, размышляя, куда же он попал [3].

Внезапно флорентиец осознал, что стоит в плотном кольце разновозрастных людей, в основном мужчин, которые обсуждают нечто между собой, чего он не понимает, переводя свой взгляд то на одного, то на другого. Али в страхе прижался к нему и обнял за пояс. Халил стоял позади, спиной к спине.

— Уважаемый господин, вы кого-то разыскиваете здесь? — обратился один из людей к Джованни на италийском.

— Да, — флорентиец заставил себя раскрыть рот. Окружающие незнакомые люди не проявляли враждебности, но их было много. Нервозности добавляли его спутники — мавры, которые были явно напуганы происходящим. — Я ищу дом одного учителя, лекаря из университета, его имя Мигель Мануэль Гвиди из Кордобы. Он хорошо меня знает.

Имя брата Михаэлиса будто открыло ларец доброжелательных улыбок, по выражению лиц было заметно, что не все знают, о ком речь, но те, кто знал, быстро им растолковали. Окруженного толпой Джованни быстро повели обратно, до мостков у святого Мартина, а пара шустрых мальчишек — и того дальше, до самого дома синьора Гвиди.

Дом действительно был в том квартале, по которому изначально вёл Гвидуччо. Первый этаж занимала лавка, второй этаж нависал над улицей. От каждого удара дверного молоточка, который раскачивал один из мальчишек из того странного квартала, у Джованни душа нервно вздрагивала где-то в подошвах. Заскрипели половицы на лестнице, шумно отодвинулся засов. Мальчик что-то прокричал сквозь дверь на своём странном языке, и ему ответил мужской голос. Такой знакомый…

Мигель Мануэль подался вперёд из густой тьмы узкой площадки внизу лестницы и вышел на яркий свет, открывая дверь наружу. Он зажмурился от солнца, а затем резко распахнул глаза. На его лице отразилось удивление, сменившееся гневом, который мгновенно улетучился, прикрывшись вежливой улыбкой. Синьор перекинулся еще парой фраз с мальчишками, и те, послушно поклонившись, в последний раз окинули незнакомцев любопытствующими взглядами и убежали. Джованни показалось, что он воспарил над землёй, бесплотным призраком в экстазе созерцая явление архангела: вживую Михаэлиса он видел прошлой осенью и множество раз во снах и грёзах, и теперь перед ним вновь стоял человек из плоти и костей. И как только он заговорил, прекрасный образ осыпался вниз тысячью осколков.

— Синьор Мональдески? — густые брови сошлись над переносицей, являя столь знакомую флорентийцу складку. Но не родную. Джованни встряхнул головой, отгоняя морок:

— Добрый день, синьор Гвиди. Я приехал в Болонью, как мы и договаривались, — голос предательски задрожал, флорентиец шумно вдохнул, стараясь не думать о Михаэлисе. Не сравнивать два образа, что Господь вылепил из одной глины. — Пригласите в дом или предпочитаете говорить на улице?