— Оставь его, Али, — мягко обратился к мальчику Джованни. — Приготовься ко сну. Сделай себе ложе отдельно. Сегодняшней ночью я буду говорить со своим Господом о Халиле. Тебе не стоит этого видеть и слышать, — его взгляд наткнулся на бутыль с вином, которую принёс им капитан. «Подходящий сосуд!». Флорентиец отхлебнул пару глотков, а затем равнодушно наблюдал, как вино жирной струйкой стекает в морскую пучину. Кувшин для отправления естественных нужд его больному был сейчас нужнее.

Оставленный в одиночестве Халил постепенно приходил в себя, собирая волю и изменяясь в лице. В угорающих остатках дня его кожа казалась тёмной, словно проконопаченное дно корабля, контрастно выделяясь на фоне белой, спеленавшей его ткани и серой мешковины, подложенной под голову и плечи. Сидя или полулёжа Халилу было легче дышать. Белки покрасневших от слёз глаз блеснули, вобрав всполохи еще светлого неба, и Джованни ощутил на себе осмысленный, тяжелый, полный решимости взгляд, разящий подобно острию меча:

— Зачем ты это делаешь, синьор?

Джованни подался вперёд и присел на колени перед Халилом, приготовившись выслушать:

— Что делаю? — он поймал себя на мысли, что сейчас стал намного ближе к разгадке истинных чувств, которые испытывает восточный раб. С флорентийцем когда-то случилось то же самое в тот момент, когда он увидел своё истерзанное пытками тело, вот только душа слишком хотела в нём жить.

— Я должен был стать для тебя хорошим помощником и другом, — быстро, не скрывая волнения, захватившего его целиком, заговорил Халил. — Поклялся… но моя жизнь не имеет ценности: я стал для тебя бесполезным грузом, якорем, что цепляется за камни на дне и удерживает корабль. Уже стемнело и никто не узнает. Отдай меня морю, прошу! Не трать на меня силы. На все — воля Аллаха, а я теперь неспособен даже рук поднять для молитвы.

Джованни тяжело вздохнул: будь он кем-то иным, то так бы и поступил. Брать с собой в путешествие магометанина — уже испытание, но оно утяжеляется во сто крат, когда один из твоих спутников еще слишком юн, а второй — тяжело болен. Однако флорентиец чувствовал душевную ответственность за вверенные ему жизни людей: Господь же для чего-то вручил ему души этих двоих, пусть и неверных! Быть может, именно через его труды они обретут спасение? А отвечая на просьбу Халила, придётся поступить так же, как когда-то и Михаэлис, показав свою «драконью» суть, властную и безжалостную к немощи:

— Поклялся быть мне другом? И признаешь за мной право решить твою судьбу? — громко и требовательно воскликнул Джованни.

— Да, синьор, — Халил кивнул в подтверждение. Его губы дрогнули, складки собрались посередине лба, рот приоткрылся, показывая сжатые в напряжении зубы. Восточный раб выдохнул мольбу, а теперь вглядывался беспокойно в лицо Джованни, не мигая, стараясь прочесть ответ.

— Тогда я решаю, — Джованни сурово сдвинул брови, — когда тебе следует умереть и каким способом! Не ты. И воли своей ты теперь не имеешь! Понятно? Хочу — продолжаю мучить дальше, хочу — отнимаю жизнь. Мне решать: ты для меня обуза или нет! А сейчас… — его голос немного потеплел, поскольку последующее он замыслил раньше, еще до их тяжелого разговора. Следовало заняться осмотром мышц внизу живота: иногда после перенесённых тяжестей они расходились, давая свободу кишкам, которые начинали болезненно выпирать. Чтобы прощупать повреждение, пусть и незначительное, живот необходимо напрячь, а пока Халил просто лежит на спине и стонет от жалости к самому себе, это сделать невозможно. — Я жду темноты лишь с определёнными целями, — томно довершил Джованни, расплываясь в недвусмысленной улыбке, и облизал губы.

Кадык у Халила судорожно дёрнулся, тот сглотнул, и его взгляд приобрёл то выражение, с которым затравленная мышь посмотрела бы на кота, зажавшего её в угол, и теперь вяло теребившего лапой, чтобы в очередной раз услышать писк. Однако не решился сказать ничего большего, в молчании наблюдал за Джованни. Тот просунул голову Халила в вырез ворота камизы, расправил складки ткани на задранном подоле на уровне груди, поудобнее расположил его голову на сложенных мешках, затем накрыл еще сверху халатом, оставляя обнаженной полоску на животе. С последними проблесками заката флорентиец перекинул ногу через тело Халила и уселся ему на бедра, положив ладони поверх живота. Почувствовал исходящее ответное напряжение. Восточный раб мог пока только предполагать, что задумал Джованни. «Я проделывал с другими такое много раз, а мне — только те, кто искренне любил. Сколько же было тех, кто любил тебя, Халил?»

Поцелуй подобен распускающемуся бутону розы, алеющему на бархатистой коже. И как красиво, если бы видели глаза в сгустившейся темноте ночи, затрепетал лепестками этот волшебный сад — сплетённый венок из гроздьев соцветий, карминно-бордовый на светло-коричневом, с чуть красноватым оттенком. Прямо на границе, где почти гладкая кожа под втянутым внутрь пупком переходит в еще более светлую и нежную, но скрытую тёмными волосами, завитыми кольцами. И изнутри, гибким и утолщающимся стеблем, созревающим, подобно соцветию ириса, поднимается горячий цветок страсти, чуть подрагивая и наливаясь жизненными соками. Его плоды еще продолжают оставаться утаенными в этом спутанном переплетении полевых трав, но так же отвечают на ласки и настойчивые прикосновения, как спелые колосья пшеницы на солнечное тепло. Вкус цветка чуть солоноватый, усиливающийся, когда бутон начинает сочиться влагой, но нет ничего слаще этого вкуса, когда под плотно сжатыми губами ответно бьётся любящее сердце.

Халил выгибался навстречу бёдрами, тяжело дышал, широко раскрыв рот, чтобы не проронить ни единого стона. Все мышцы его тела были сейчас напряжены в благодатной неге получаемого удовлетворения. Пальцы Джованни скользили по низу живота, вдоль боковых выемок, где проходят кости таза, соединяясь затем на лобке. Защемления кишок не было, только в одном месте сочленения были более мягкими и требующими укрепления повязкой и припарками из дубовой коры или перетёртым с солью капустным листом с добавлением уксуса. Халил выплеснул семя, покрывшись испариной, и невнятно прошептал благодарность. Флорентиец почувствовал в сердце немного сожаления, что завершил свои ласки так скоро, а не заставил восточного раба постонать подольше — до полной утраты разума.

Эта ночь, как и последующие, не принесла желанного отдыха. Халил стойко переносил боль, многократно усиливающуюся, стоило только ему пошевелиться в объятиях Джованни, полулежащего рядом и, подобно мягкой подстилке, принимающего на себя груз тела.

***

Все оставшиеся дни путешествия Джованни даже не хотел брать в голову, на каком жире была составлена мазь кормчего «Святого Януария»; потом, правда, осторожно расспросил, перед самым прибытием в Пизу, записал состав и убедился, что был прав в том, что не стал объяснять своим спутникам её свойства, и на следующий же день добавил в неё крошки благовонного ладана. Осторожно наносил на кожу, размазывая и втирая, а затем прятал горшочек в глубине лекарской сумки.

В сердце Джованни постоянно жил страх, что Халил может с собой что-либо сотворить, поэтому флорентиец и принял решение проявить суровость, и даже в чем-то жестокость, скрыть свою жалость при виде немощи. Точно так, как поступал с ним Михаэлис, заставляя в насильственных трудах бороться со своим недугом. Хотя в тайне и понимал, что таким отношением доставляет мучения им обоим.

Халилу же пришлось пережить телесный стыд за то, что мочиться приходилось в подставленный между бедер сосуд из-под вина, и опорожнять кишки, когда Джованни опускался на колени позади и крепко поддерживал за талию. Сидеть, широко расставив ноги, и наклоняться вперед, чтобы укреплять спину. Повторять бессчётное количество раз, до хрипоты, чтобы запомнить: «я иду, ты идешь, мы идем» или «я существую, ты существуешь, мы существуем». Покорно и откровенно подставлять тело под влажную тряпицу, а волосы под густой гребень. На четвертый день Халил не выдержал:

— Почему ты не избавишься от меня? Я не понимаю. Я больше не приношу тебе радости, ты мучаешь себя, избегаешь поцелуев, обнимаешь, затаив холод в груди.