— Я… Ну… Поговорим? — запинаясь, спросил Ацуши.

Впрочем, не дожидаясь ответа, спеша скрыться от множества любопытных глаз, схватил Акутагаву за запястье и потянул за собой, быстрым шагом уходя прочь, в безлюдные коридоры, кабинеты, направляясь туда, где не было ни студентов, ни учителей, чтобы никто не смел помешать ему собраться с мыслями и вернуть общение с Акутагавой обратно.

Или не просто общение…

Рюноске и не сопротивлялся. Лишь вырвал руку из цепкой хватки Накаджимы, когда тот остановился посреди безлюдного коридора, возле витражного окна. Отдышавшись, Ацуши повернулся и, нервно проведя ладонью по волосам, откашлявшись, начал, понимая, что Акутагава ненавидит, когда тратят его время зря:

— Акутагава… Почему ты избегаешь меня? — голос всё равно сорвался, но Ацуши всё-таки нашёл в себе силы посмотреть на Рюноске. — Ты же и сам сказал, что не против общаться со мной, дружить со мной. Я, конечно, всё понимаю, но…

— Это то, что ты хочешь спросить? — выгнул бровь Акутагава, сказав это, возможно, более резко, нежели хотел сам.

Ацуши замер от того, как внезапно прозвучали слова Рюноске, и, опустив взгляд, отвёл глаза в сторону, сжимая пальцами собственное запястье и не зная, куда деть гулко забившееся в груди сердце. Конечно же, не совсем это. Акутагава будто сам вынуждал Накаджиму произнести то, что разразилось между ними, вслух.

— Нет, — наконец, выдохнул Ацуши, опустив руки. — Конечно, нет.

Сил продолжить не хватило, и, чуть пошатнувшись, Ацуши прислонился спиной к подоконнику, попытавшись успокоиться. Одно лишнее слово, одна неправильная деталь, одна мелочь, и он может навсегда потерять Акутагаву. Страх забился в крови, как будто и не уходил никуда. Ацуши помнил, что допускал ошибки лишь потому, что был не уверен в себе. Он помнил, как Дазай помогал ему бороться с этим. Теперь Ацуши не боялся показать свои чувства у всех на глазах, не боялся сказать то, что думает, не боялся прочитать заклинание на уроке и ошибиться.

Но он страшно боялся потерять то, что больше всего не желал отпускать.

В мыслях всплывали слова Дазая. «Ради кого ты стараешься?», «может быть, он твоя мотивация?», «кто даёт тебе силы не думать о поражении?». Все эти вопросы лишь сейчас, лишь в эти три дня получили истинный ответ.

Стоило Ацуши взглянуть на Акутагаву на уроке, как тут же сердце радовалось, плохие мысли отступали, где-то в сознании мелькало: «А и всё равно, если ошибусь, всё равно останется человек, который не будет осуждать меня за это». Лучшее воспоминание Ацуши было связано с ним. Все мысли тоже. Ацуши понял, что перемены в его жизни начались именно тогда, когда в ней появился Акутагава. Сначала ненавистью, а затем привязанностью Ацуши вылечил себя через эти чувства и теперь не хотел, чтобы всё исчезало и возвращалось на круги своя.

Слова замерли поперёк горла, но Ацуши смог справиться. Он проглотил страх, проглотил всё, что не давало ему идти дальше, говорить то, что чувствует, и, еле подавляя дрожь, Накаджима спросил, не смотря на Рюноске:

— Ты поцеловал меня потому…

Акутагава вмиг похолодел, и Ацуши метнул на него испуганный взгляд. Оттолкнувшись от подоконника, он сделал шаг к Рюноске и закончил, смотря куда-то в район шеи Акутагавы.

— Потому что просто нуждался в воспоминании?

Слизеринец молчал. Казалось, что он и вовсе разучился говорить. Чуть приоткрыв губы, он тяжело дышал, смотря в упор на Ацуши и сжимая пальцы в кулаки. Накаджима мысленно умолял его сказать хоть что-то, нежели просто оставить все вопросы тонуть в тишине. Но в то же время боялся любого слова Акутагавы и тоже сохранял паузу.

Кажется, краем уха Ацуши слышал, как за окном шумит ветер, как в глубине коридоров скрипят старые двери и перешёптываются призраки. И на все эти звуки ему было наплевать. Самым громким из них было бьющееся гулко в самом сознании сердце.

И неужели молчание Рюноске означает то, что Накаджима прав?

Боль пронзила душу миллионом игл, впилась, не желая отпускать. Почему-то не хотелось верить в то, что всё действительно так, как сказал Накаджима, что всё и правда настолько сложно и настолько одновременно просто.

— Но даже если так, — вдруг с горечью выдавил Ацуши, несмело подавшись вперёд. — Даже если тебе всё равно…

Накаджима не понимал, что с ним, почему он делает это. Но не мог ничего с собой поделать. Опустив ладони на плечи Акутагавы, Ацуши медленно приблизился, сглатывая ком в горле и дрожа от боязни потерять последнюю нить связи с Рюноске.

— Тебе же всё равно, да? — переспросил Ацуши, скорее для себя, настолько тихо, что Акутагава наверняка и не расслышал.

Осторожно коснувшись губами шеи Рюноске, Ацуши замер, вдыхая в себя его запах, ощущая холод его кожи и несмело проводя по ней языком. Он просто закрыл глаза, чувствуя, как напрягся Рюноске от его касаний. Цепляясь за это мгновение, Накаджима молил всё, что угодно, чтобы умереть и никогда больше ничего не чувствовать.

Акутагава выдохнул, глубоко, судорожно, хрипло, и дыхание его коснулось уха Накаджимы, от чего по телу прошлась рябь мурашек. Ацуши зажмурился сильнее от испуга… И почувствовал, как Рюноске зарылся ладонью в его волосы, осторожно перебирая их пальцами, едва касаясь, так же дрожа, как и Накаджима.

Казалось, всё, что можно, перестало играть хоть малую роль. Ацуши спрятал лицо на плече Рюноске, обхватив того руками и прижавшись к нему, не желая размыкать объятий. А Акутагава продолжил перебирать его волосы пальцами, смотря куда-то вперёд, в одну точку, и осторожно приобнимая Накаджиму свободной рукой.

— Мне не всё равно, — вдруг произнёс он, хрипло и низко, от чего Ацуши вздрогнул, сжавшись в руках Рюноске, поражённый. — Я поцеловал тебя, потому что хотел этого.

И после этих слов, прозвучавших в тишине, как колокол, разогнавших все страхи, как птиц с колокольни, Ацуши почувствовал, что ноги уже не держат его, пошатнувшись. Но Акутагава успел удержать его, обхватив руками, и, опустившись на колени, позволил Ацуши опереться на себя.

Накаджима не хотел открывать глаза и отрываться от Рюноске, рисуя узоры ладонями на его спине.

Он просто не хотел просыпаться и верить в то, что прозвучавшие семь слов были правдой.

***

Куникида смотрел в одну точку перед собой, наблюдая за тем, как по стене прыгали солнечные зайчики. В гостиной Когтеврана было мало студентов, все сейчас в основном гуляли, либо сидели по комнатам. Погода хорошая, время клонится к вечеру, в эту минуту как раз нужно бы подумать о чём-то серьёзном, важном. Например, о том, почему его сместили с места старосты.

Анго сказал об этом Куникиде, когда тот проходил мимо по лестнице, направляясь к декану. После слов «он сместил тебя, теперь староста Когтеврана другой человек», Доппо вообще расхотелось видеть Войцеха. Вообще расхотелось хоть с кем-либо говорить.

Он понимал, что с ним успеваемость факультета понизилась, однако Куникида винил в этом вовсе не себя, а как раз таки декана, что никогда не ставил успеваемость главной целью, а теперь отыгрывался на Доппо, что большой ценой выбивался в старосты с тех пор, как понял, что у него есть все шансы. Стремиться выше, доказать всем, что он больше, чем просто неудачник. Но из-за характера староста, видимо, вышел из Куникиды так себе.

И в эту минуту, когда Доппо всё бы отдал за лишний час одиночества, от досады срывая злобу на вымышленных неприятелях и будущем старосте Когтеврана, в эту самую минуту на диван рядом с ним опустился низкорослый студент, заставив бывшего лидера факультета подпрыгнуть на месте от неожиданности.

Ой, вот Ранпо Эдогаву он бы в последнюю очередь хотел сейчас увидеть подле себя. Студент, держа в руках недоеденный чупа-чупс и смотря на всех с неимоверной скукой на дне изумрудных глаз, перевёл взгляд на Куникиду и усмехнулся:

— Что, обвели вокруг пальца?

— О чём ты? — сдерживая раздражение, Куникида отодвинулся от Ранпо подальше, сложив руки на груди и презрительно хмыкнув.