Как на горнее сияние доброго видения, подтащился к толстушке Тимофей. Он трепетал, опасаясь, что видение исчезнет прежде чем он представит на его суд свою в конец загубленную жизнь… Кадык ходил ходуном…
Видение слишком увлечено было воспоминаниями о состоявшемся свидании с домовым. В непогоду любовные миражи особенно обольстительны… И все-таки это не ангел, это ведьма, ведьма-спасительница, – уж слишком сладким веет от нее пороком…
– Добрый день, уважаемая. Заблудился вот. Машина сломалась. Я из Москвы. Не сомневайтесь, я порядочный человек. Инженер. Пустите обогреться… Душа и та околела…
Боже, сколько сиротства было в этом импровизированном заклинании. С такой проникновенностью в горемычном голосе только по электричкам побираться…
Задорно вскинув нечесаную голову, ведьма без опаски рассматривала полуночного проходимца… Добрые люди в такую пору приключений не ищут… Но он такой несчастный, такой смирный, такой голосочек…
Ведьма была сыта, ведьма была великодушна… Припухшие, нацелованные губы едва сдерживали смех… Она быстро отступила в просторные пустые сени…
– Подождите в сенцах, я сейчас…
Тимофей поплыл. Под ним, на немытом полу, позорно натекала грязная лужа. Раскачиваясь, по собачьи поскуливая, голодными ноздрями хватал он чудный спертый дух жилья, с садистской язвительностью выделяя благовония крепкого табачного дыма. Особенного дыма, с примесью странно воодушевляющего аромата.
В предвкушении первой затяжки это были сладостные мучения. Дверь жарко натопленной избы радушно распахнулась… Не надо, не надо, господа сочинители, фантазировать о великолепии Райских Врат. Вот Они!.. Войти и умереть от блаженства!
– Ну, что же вы! Входите… – Теперь ведьма слегка смахивала на Даму. Дама была причесана, сбрызнута одеколоном, завернута в цветистый наглухо запахнутый халат… Губища жирно подкрашены. Даже груди успела взнуздать бюстгальтером.
– У меня тут не прибрано… Я только утром приехала на дачу…
– Меня зовут Тимофей. – Не таясь, миллионщик отлепил от пачки стодолларовую бумажку и положил на стол…
– Валюта? Нет, нет! Возьмите обратно!
– Не обижайте, сударыня. Не осталось у меня рублей. -
Как потеплел мой голос, разнежившись, отметил Тимофей. Оживаю.
– Печь у меня горячая, мигом оклемаетесь… Зовите меня Валей.
Ласточкой летала толстушка. Завернула раздевшегося до гола бродягу в пикейное покрывало. Поставила перед ним полный стакан божественно пахучей самогонки. Налила в таз горячей воды. Сыпнула горчицы…
– Сейчас я быстренько яишенку состряпую…
Сунув онемевшие ноги в кипяток, Тимофей, конечно, наконец, испытал так называемое “ блаженство”, испытал но не “высшее”. До “высшего блаженства” оставалась всего лишь одна затяжка. Он возбужденно поерзал на стуле. За спиной, на подоконнике, в голубом блюдечке обворожительно воняли раздавленные бычки… Самокрутки… Спасите мою душу-у-у! Он сглотнул вязкий ком тоски…
– Валя, извините. Мне бы закурить… Можно я возьму окурок…
– Вы курите… Какой вы странный… Зачем же окурки… Я папирос не держу… Ну, вы посидите тут, я сбегаю к соседу…
– Как! В такой ливень!.. Валя! Не надо!
Тимофей пингвином выскочил из таза и, шлепая по полу босиком, бросился на перехват переусердствовавшей хозяйки.
– Умоляю вас! Не беспокойтесь
Он на лету схватил горячую пышку хозяйской руки и поцеловал с таким избытком признательности, что поцелуй получился нешуточно страстным…
Дама посмотрела на прыткого гостя долгим взглядом и стеснительно пожала плечами…
Пока хозяйка сосредоточенно колола яйца, миллионер вытряхнул из бычков остатки подозрительно зеленого табака (до упора выкуривает засранец), оторвал от прошлогоднего численника листок, краешек обслюнявил, и неловко орудуя необученными пальцами, слепил уродливую, мокрую цигарку…
Заснул он к концу первой же, сокрушительной затяжки. На третей затяжке свесил голову на грудь и оторвался от преследователей на целую жизнь вперед…
– Покушайте и полезайте на печь… – Из другой, покинутой, жизни шептала ласковая чародейка, овевая гостя здоровым духом сдобного тела.
Какие необыкновенные, добрые люди в этой чудной, покинутой цивилизацией жизни. Он все, все видел и все, все слышал в этой жизни, отчалившей в никуда прошлого, но уже не жил в ней. Полоса Пустоты между ним и этой незатейливой жизнью становилась все шире, невозможность возврата все очевиднее… Совсем другие качества требовались теперь от него, гостя прекрасной ведьмы…
Не высовываясь из табачного кайфа Кровач, не морщась, выцедил стакан самогона, проглотил яичницу…
– Полезайте себе и полегайте спатки, – растекалась по сердцу ласка…
Он понимал как много ведьма не договаривает, наклоняясь убрать со стола пустую сковороду. Так много желанного и тучного еще осталось после лысого в ее запазухе. Но, увы, воровской зуд, всегда пробуждаемый в его руках стиснутыми лифчиком грудями Сусанны, но этот раз не проснулся… Нет, он никогда не зарекался, и сегодня не промахнулся бы, если бы в лесу его не изнасиловали деньги. И душу, и страсти, – все высосали доллары… Разве что утром прикадриться к сисястой тетке…
– Вам подушечку побольше положить? Или лучше две думочки поменьше?
Когда шкодливая бабенция переходит на таинственный шепот, музам, с их арфами и цитрами лучше помолчать… Еще вчера он и минуты не помедлил бы, а сейчас не двинулся с места. Внутренний голос строго предупреждал – не верь… Кому, чему не верь голос Осторожности – не разъяснил… И Кровач не верил. Не верил – и все тут. Никому не верил в своей новой жизни…
Хозяйка вешала пиджак на плечиках перед зевом русской печи, а он следил за каждым ее движением – и даже в полусне не верил ни одному ее движению. И ее широкому телу, в котором ничего кроме неутоленной призывной похоти ничего не было, – тоже не верил.
Главное – он не должен терять контроля над окружающим пространством. И, прежде всего над своим чувством признательности за гостеприимство. От доброты своей, прежде всего, следовало ждать подвоха.
На нейлоновой жилке под низким потолком сушились розовый и черный полиэтиленовые пакеты с оборванными ручками. Он сдернул черный, переложил в него из карманов свои намокшие трофеи и только тогда (не помня как) очутился на раскаленной печи… Сунул пакет с долларами под подушку и, хотя это лишило изголовье части комфорта, отключился…
Здесь самописец сознания Тимофея сделал прочерк. Ни снов, ни сомнений, не предчувствий. Подсознание, властитель снов, не торопилось перестраиваться для грядущей безжалостной жизни.
Очнулся он точно в нужный момент. По предусмотрительности это было уже что-то звериное. Комнату наполнял мертвенно пепельный свет траурного рассвета. Комната казалась погруженной на дно пруда, который он возненавидел еще ночью… Все в той же длинной сорочке, Валентина увлеченно манипулировала чужим богатством.
Перед зеркалом на комоде возвышался аккуратный штабель зеленых пачек. Отщипнув от пачки обдуманное количество банкнот, толстушка складывала свою скромную долю в жестяную коробку с пророческой надписью “лапша”, а похудевшую пачку дензнаков возвращала в черный пакет. Как же, разве станет с утра, да с похмелюги такой галантный мужчина позориться перед гостеприимной дамой, пересчитывая свои несметные сокровища.
Тимофей видел в зеркале как посиневшие дряблые губы увядшей за ночь женщины вели неправедный дележ дважды украденных денег. Осунувшееся землистое лицо ее было спокойно, даже величественно. Совершался торжественный момент очищения от скверны нищеты и восшествие в светозарные чертоги обеспеченного будущего. Если прикинуть доллары на вес, то отъем полсотни тысчонок наверняка будет незаметен. Мудрая, и честная женщина эта Валентина.
Да разве это воровство? Женщина своей десницей исправляла недосмотр Проведения, в свое время не обеспечившего и ей встречу с капризной Удачей.
