3. В общем положении советской республики, кроме очень усилившейся внешней опасности с юга, важно отметить быстрое приближение к финансовому банкротству (по смете доходы на вторую половину 1918 г. – 2,5 миллиарда, расходы – 37 миллиардов); годовой дефицит – 40 миллиардов и неизбежный голод вместе с катастрофой топлива в обеих столицах. Промышленность исчезает, а по мере ее исчезновения все большую часть коммунистов приходится пристраивать в разного рода учреждения, благодаря чему совет[ская] власть испытывает бюрократическое наводнение, с которым тщетно пытается бороться и которое совершенно парализует ее организаторск[ую] работу в экономической и социальной области. Специальный недуг, против которого сами большевики пытаются теперь бороться – гипертрофия полицейского аппарата, ставшего уже самодовлеющей силой, подавляющей прочие органы власти. На этой почве, может быть, когда-нибудь произойдет разрыв между нашими Робеспьерами и нашими эбертистами[208] – представителями чистого люмпенства.

За германскими событиями следим с жадным вниманием. Брошюра Каутского подтвердила мои опасения, что и в Германии при развитии событий будут иметь место проявления большевизма, поскольку и там рев[олю]ция будет развиваться на фоне упадка хозяйств[енных] сил, упрощения экономич[еских] функций общества во время войны и роли движения солдатчины и, вообще, Ungeschulten Massen[209]. Каково настроение Либкнехта[210] и что делается внутри Unabhangigen? [211]

Либкнехту и ЦК, и Моск[овский] Ком[итет], и товарищи из тюрем посылают приветствия, но, не имея возможности пользоваться телеграфом (от «поставленной вне закона» нашей партии цензура не пропустит), мы посылаем их почтой. Передайте ему на всякий случай это, ибо, может быть, цензура перехватит и почтовые отправления. Ему, Каутскому, Гаазе передайте наш привет. Вам шлют его все наши. Жму крепко руку. Если будет оказия, пришлите литературные новинки. В частности, у нас нет здесь посмертной книжки Эпштейна[212] и сборника статей Ф. Адлера[213], которые могут пригодиться; также статей О. Бауэра[214] о России.

Привет!

Ю. Цедербаум

На случай отправки письма с оказией можете отправлять человека по адресу, который даст податель письма.

Дорогой Александр Николаевич!

Рекомендую Вам тов. И. А. Блюма[215], едущего от здешних кооператоров для того, чтобы завязать торговые связи с местным кооперативным миром. Очень обяжете, если окажете ему то содействие, в котором он, в качестве нового человека, может нуждаться. В частности, попрошу Вас оказать возможное содействие для получения разрешения на въезд в Германию для моего шурина, тов. Алейникова[216], который тоже должен получить аналогичную миссию от кооперативных обществ, и для моей сестры, которая едет вместе с ним в качестве секретаря (Блюм Вам это расскажет подробнее).

От тов. Блюма Вы узнаете наши здешние новости. Большевизм переживает здесь новый пароксизм бешенства – специально по отношению к нам – «русским каутскианцам», т. е. левым меньшевикам. Большинство наших (Дан, Горев и др.) сидят в тюрьме уже третий месяц, меня освободили после 5-дневного ареста, но дышать нам совершенно не дают.

Привет всем друзьям.

Жму руку.

Ю. Цедербаум

Дорогой Павел Борисович!

После бесконечно долгого промежутка у нас является надежда доставить Вам письмо и, главное, наладить, может быть, и постоянную переписку. Давно уже мы не имели никаких известий от Вас. Как же Вы прожили весь последний год, как Ваше здоровье?

Буду писать Вам обстоятельно, обо всем, что может Вас интересовать, чтоб, по возможности, возместить пробел целого года. […]

Начну с нашей личной жизни. Все мы кое-как живем и, принимая во внимание опасности, среди которых живем, и суровость внешних условий, живем даже благополучно. Очевидно, все как-то закалились и физически, и нервно. Сыпной тиф посетил многих товарищей, кое-кого унес (из знакомых, может быть, Вам назову петербургского симпатичного рабочего Захарова). Не от тифа, но от дизентерии умер Роман (Конст[антин] Михайл[ович] Ермолаев) прошлым летом в Витебске – вскоре после возвращения из «Колчакии», где он пробыл полгода. Переболели тифом многие, меня и братьев как-то беда эта пока миновала. В общем, все мы живем благополучно, изворачиваемся, не голодаем и мерзнем «умеренно». Федор Ильич [Дан], мобилизованный как врач, заведует одним отделом в Комиссариате здравоохранения, отдавая большую часть дня этой службе. Лидия (Дан) [217] уже давно стоит во главе «Совета защиты детей» – учреждения казенного, устраивающего и обслуживающего детские колонии и столовые (не смешивать с «Лигой защиты детей» – частным обществом под руководством Кусковой). По общему признанию, это казенное учреждение делает очень много полезного (дело в том, что, благодаря личному покровительству Луначарского и жены Ленина[218], Лидия может не стеснять своей работы исполнением всех бессмысленных декретов, которые здесь губят всякое дело). Сергей[219] с недавнего времени тоже «на государственной службе» по военному ведомству («ведомство красноармейских лавок»). Здоровы мы все в умеренной степени: и Володе[220], и его жене, и Жене[221] уже пришлось вылеживаться в санаториях, так как врачи усмотрели у них туберкулезный процесс. Мое здоровье сносно, но часто простуживаюсь и всегда кашляю.

Семен Юльевич [Семковский] все эти полгода прожил «под Деникиным» [222], был арестован, но потом освобожден. Мы надеялись, что при Деникине ему возможно будет переправиться через границу, и дали ему свое благословение, но это не удалось. Об Алекс[андре] Самойлов[иче] [Мартынове] уже около года ни слуха ни духа после того, как он зарылся с Анютой в деревне[223], где она служит. Это в пределах фантастического Петлюровского царства[224], отрезанного даже от Деникин, и именно в его деревне, судя по газетам, было несколько кровавых погромов, так что судьба его нас беспокоит. Астров давно уже в Одессе, надеемся, что и на этот раз деникинщина его не затронула.

Горев, Череванин, Абрамович, Далин[225] – здесь с нами. Ева Львовна [Бройдо] [226], по нашим сведениям, должна быть за границей, куда уехала, даже не предупредив нас. Сначала брюзжа на нас «слева», потом вдруг «справа», но ни разу не пытавшись использовать свои права члена ЦК, чтобы поставить вопрос о своих сомнениях, она разошлась с нами совершенно странным образом.

О судьбе Влад[имира] Ник[олаевича] Розанова[227] Вы, вероятно, знаете из газетных сообщений. Отойдя от нас уже давно, он запутался в делах «Союза возрождения», который чрезвычайке удалось связать в один заговор с совсем уже реакционным «Национальным центром» [228]. С большим трудом удалось спасти Р[озанова] от расстрела; его «приговорили» без суда к бессрочным общественным работам и за жизнь его можно теперь быть спокойным. Р[озанов], вероятно, не подозревал, что его кадетские контрагенты по «союзу» связаны (через «Национальный центр») непосредственно с организацией шпионажа в Красной армии, что позволило большевикам изобразить и его самого чуть ли не шпионом Антанты. Ввиду этого он счел необходимым заявить, что в сношения с другими партиями в «Союзе возрождения» вступал как представитель особой группы «правых меньшевиков». Но это заявление дало чрезвычайке внешний повод пытаться привлечь к делу тех лиц, кого она считала лидерами правых меньшевиков, именно А. Н. Потресова и Дементьева. Нам в конце концов удалось добиться их освобождения (на поруки мои и Федора Ильича) после того, как они просидели месяца по три в совершенно невероятных, исключительно гнусных даже по сравнению с обычными, условиях. Ал[ександр] Н[иколаевич] из этого заключения вышел тенью самого себя; на него больно было смотреть, его заключение было подлинным мученичеством, и он до сих пор медленно оправляется в недурной санатории, куда удалось и его поместить. И он, и Дементьев вышли из тюрьмы как будто менее «правыми», чем были раньше, и с ними можно хоть разговаривать и спорить, тогда как прежде А. Н. был фанатически нетерпим и ко всему «интернационалистскому» и «циммервальдистскому» относился с непримиримой ненавистью средневекового монаха.