– Ого, – говорит Клео. – Это жестко.

– О да.

– Ну и что ты думаешь?

– Не знаю.

– Тебе не любопытно?

Любопытно ли мне? Как мне может быть любопытно? Я всю жизнь пыталась побороть это любопытство. Я спрятала его под замок. Я выкинула его за борт. Я сделала из него отбивную. Но оно снова здесь, восставшее из мертвых. И хотя я стала старше, мудрее и сильнее, кажется, я снова проигрываю битву против него. Но я не готова признаться в этом сегодня Клео или кому-либо еще. Я просто лежу с этим жжением в глазах, уставившись на светящиеся в темноте звезды на потолке. В них почти не осталось света. Когда вы видите звезды на небе, это просто крошечные точки. Когда вы смотрите на них через телескоп, они больше похожи на маленькие шары света. Они совсем не похожи по форме на те, что на моем потолке, – так мы учимся их рисовать, будучи детьми, с пятью выступающими углами. Но, опять же, сердце совсем не похоже по форме на то, что мы также учимся рисовать в детстве. Такие дела. Я начинаю дышать глубоко, и Клео либо верит, что я сплю, либо она достаточно хорошая подруга, чтобы позволить мне больше ничего не говорить.

Утро, еще слишком рано для политических дебатов, но я уже стою в своей бейсбольной майке с АСЗГС возле Органического Оазиса.

– У вас есть минута на АСЗГС? У вас есть минута на АСЗГС?

Джейк и папа стоят у входа на парковку сзади, а я отвечаю за тротуар спереди, куда выставлены ящики с фруктами и вазоны со свежесрезанными цветами. Ладно, по крайней мере, здесь приятно пахнет. Несколько сонных покупателей ковыляют мимо, не удостаивая меня даже взглядом. Я решаю, что сегодня пока никто не в духе, особенно я, так что захожу внутрь за чашкой ярмарочного кофе.

За прилавком с кофе работает Зак Мейерс. У нас было не особо много совместных занятий, но мы, естественно, знаем имена друг друга, потому что в Академии Двенадцати Дубов всего 1 98 одиннадцатиклассников.

– Привет, Симона. Ты сегодня рано.

Я задаюсь вопросом, не первый ли это раз, когда мы на самом деле заговорили друг с другом.

– Ага, пытаюсь вот привлечь новых членов в АСЗГС.

– Классно.

У Зака маленькие очки в тонкой металлической оправе и очень красные щеки, и он всегда ходит в школу в высоких кедах фирмы «Converse» камуфляжной раскраски, хотя я не могу заглянуть за прилавок, чтобы проверить, в них ли он, когда он находится за пределами школы. Он также носит сережку (в виде свисающей светящейся молнии), которая выглядит так, словно родом из восьмидесятых, но на нем она почему-то смотрится нормально. Он все время околачивается возле Эми Флэнниган. Интересно, встречаются ли они? Он фотографирует для школьной газеты. Кажется, я видела его играющим в теннис на корте возле школы. И сегодня утром я осознаю, что он, оказывается, очень, очень симпатичный.

Он опирается на прилавок:

– Итак, какой ты хочешь?

– Просто обычный хороший старомодный кофе. И никакой фигни.

О нет. Понял ли он, что под фигней я имела в виду молоко, или пену, или ореховый сироп? У меня внезапно появляется страх, что он подумает, будто я имею в виду разговор. Я пытаюсь исправиться:

– Почему люди больше не пьют кофе просто так? Зачем нужно все усложнять?

Теперь я и вовсе выгляжу по-идиотски. Это не оригинальное и даже отдаленно не остроумное наблюдение. И я далеко не первый человек, высмеивающий мир фраппучино и пафосного кофе.

– Ну, по крайней мере, это делает мою работу интересной. Представь, если бы весь день я наливал только обычный кофе. Какое в этом удовольствие? – Он протягивает мне мой кофе и улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Потом я понимаю, что он ждет, когда я расплачусь, потому что кто-то стоит позади меня.

Я протягиваю ему доллар и двадцать пять центов и небрежно говорю:

– Спасибо. Еще увидимся.

Я возвращаюсь на улицу и вижу несколько других людей в бейсбольных майках с планшетами. Я не узнаю никого из них, что заставляет меня задуматься о двух вещах: 1) почему только моя мама заставляет свою семью участвовать в кампании по привлечению новых членов? и 2) почему мы должны начинать на целый час раньше всех остальных?

Я знакомлюсь с другими сборщиками подписей. Это волонтеры, пара шестидесятилетних пенсионеров, Анна и Сай, и женщина по имени Лена с короткими рыжими волосами, которой по виду скоро стукнет тридцать. Дела идут в гору – прибывает все больше покупателей, и некоторые даже останавливаются, чтобы записаться. Чисто из спортивного интереса я встаю на пути женщины, которая выглядит так, словно готова сделать что угодно, лишь бы избежать контакта со мной.

– Не уделите минутку разговору об АСЗГС?

Она останавливается и рассерженно вздыхает:

– Нет, у меня совершенно нет даже секунды на АСЗГС. Мне до смерти надоел ваш АСЗГС. – Мне хочется указать ей на то, что минутка технически может быть секундой и что она уже потратила около пятнадцати таких. – Может, стоит найти что-нибудь более достойное траты твоего времени? Почему ты стоишь здесь, продвигая деятельность организации, которая пытается разорвать этот город на части?

Я не совсем уверена, о чем она говорит, но готова за это уцепиться, чтобы начать борьбу. Речь о браках между геями? Об абортах? В смысле, аборты – та тема для дебатов, в которой я чувствую себя способной продемонстрировать убедительную точку зрения. Дело вот в чем: моя мать могла запросто сделать аборт, так ведь? Мне повезло и одновременно не повезло, и меня удочерила любящая семья. Но я все еще верю в право женщины выбирать, даже зная, что мое собственное существование было под угрозой. И все же эта женщина говорит о чем-то другом.

– Существует история, – говорит она мне, разозлившись настолько, что лицо ее раскраснелось, а сама она начала шипеть и брызгаться слюной. – Вы не можете стереть историю. И что еще важнее, вы не можете стереть Бога. Независимо от того, сколько денег соберете. – Сказав это, она уходит.

Лена видит мое смущение и подходит ко мне:

– Я сегодня уже говорила с несколькими подобными ей. Они все бесятся из-за городской печати.

Она объясняет, что речь идет не о морском млекопитающем[17] (уверена, это была шутка, хотя, возможно, Лене я кажусь ребенком), имеется в виду городская печать, разделенная на четыре сектора – с книгой, деревом, колоколом и крестом. Я не знала, что у нас вообще есть городская печать, и могу поклясться чем угодно, что едва ли удалось бы найти хотя бы пятерых в Органическом Оазисе или за его пределами, знающих о ней. Но могу предположить, что из-за этого дела ситуация начала меняться. Возможно, мама говорила об этом, а я не обратила внимания, но, что более вероятно, ничего она мне не говорила, потому что вы знаете, как это бывает – она моя мама и в большинстве случаев старается фильтровать для меня информацию о мое й жиз ни. По – другому не может быть.

Итак, у нас есть городская печать. Книга символизирует процесс познания. Дерево символизирует развитие. Колокол символизирует свободу. А крест – ну, тут все очевидно. Печать изображена на флаге нашего города, который, полагаю, развевается над зданием администрации, хотя, должна отметить, я никогда его там не замечала.

Мама ненадолго заглядывает к нам в обед, и, когда я спрашиваю ее о печати, она обращает внимание на то, что размещение колокола и креста рядом друг с другом на этой печати очень иронично. Крест, говорит она, ущемляет свободу любого, кто не является христианином. И все становится совершенно понятно. В смысле, я не верю в Бога, но я тоже живу в этом городе, так почему этот крест вечно должен быть у меня перед глазами? Неожиданно на меня накатывает волна возмущения. Я абсолютно согласна с этим и жалею, что не могу повернуть время вспять и вступить в аргументированный спор с той взвинченной бабой, которую встретила утром. Вот что забавно (ну, забавно и то, что конечно же я даже не знала о существовании городской печати, так что говорить о том, что она вечно у меня перед глазами, тоже довольно смешно), технически говоря, мама христианка. Как и папа. Так что, полагаю, и мы с Джейком тоже. Как я уже говорила, мои родители не верят в Бога. Я не верю в Бога. Я не хожу в церковь, не молюсь и не делаю прочих подобных вещей. И хотя, когда кто-нибудь спрашивает меня, какой религии я придерживаюсь, я отвечаю: «Никакой», мои родители относятся к христианской церкви: папа к католической, мама к англиканской. Насколько я знаю, они не проводили никакие ритуалы, чтобы стереть свое христианское прошлое и стать кем-то другим. Не значит ли это, что для всего остального мира мы христиане, вне зависимости от того, как мы сами себя определяем? Полагаю, что важным моментом в наличии креста на городской печати является то, что он ущемляет свободу не только тех, кто придерживается других религий, но и тех, кто, подобно мне и моей семье, не придерживается никакой из них.