Товарищи рассказывали потом, что Анджиевского немедленно посадили на пароход «Крюгер» и отвезли в Петровск. В Петровске гнусно издевались над ним. Его водили по улицам в цепях, с плакатом на спине, на котором было написано: «Вор, убийца, грабитель».

В Пятигорске его посадили в камеру и в нее напустили воды. Держали его все время в цепях. Потом его судили и приговорили к повешению.

Тридцать первого августа он был повешен. Белые спешили покончить с тем, кого они так ненавидели, в ком видели одного из опаснейших своих врагов.

Меня освободили после его казни. Когда я пришла домой и узнала о смерти Анджиевского, я упала без сознания. У меня отнялись рука, нога и половина лица.

Как только начала выздоравливать, я попросила партийный комитет, чтобы меня послали на фронт. Меня отправили под Дербент, где я и находилась до прихода советских войск.

В двадцатом году я с товарищами поехала в Пятигорск. Снова искала свою девочку. Там мне сказали, что братишка мой жив и находится в Ставрополе, работает в комсомольской организации. Ваня узнал, что я в Пятигорске, приехал и рассказал мне о ребенке.

…Выскочив из вагона на станции Беслан, он побежал по направлению к Назрани. Там он зашел с ребенком к одной ингушке, у которой был свой грудной ребенок. Она накормила мою девочку и вымыла ее. Ваня с ребенком пошел дальше. Одна сестра милосердия уговорила его отдать ребенка ей. Она сказала, что едет сейчас во Владикавказ и передаст девочку мне. Потом Ваня узнал, что сестра милосердия отнесла ребенка к той же ингушке и у нее оставила.

Я решила поехать к ингушке. Партийный комитет дал денег на поездку. Приехав к женщине, я увидела на руках у нее ребенка и бросилась к нему. Мне показалось, что девочка похожа на Анджиевского. Но ингушка сказала, что это ее собственный ребенок, а моя девочка заболела и умерла тридцать первого августа. Это был день смерти Анджиевского.

Я решила, что ингушка меня обманывает, и предложила ей денег. Но она покачала головой и сказала:

— Мулла покупал твою девочку, давал барана, кур, но я не отдала. И никому не отдала бы, если бы она была жива.

— Как же не отдала бы? Ведь я мать!

— Нет, я мать. Я ее выкормила. Она мне дочь, мы сделали ее магометанкой. Мы назвали ее Марджан. За это аллах наградит нас, мы будем все в раю — и мы, и ты, и твой Адам.

Она показала мне пеленки и одеяльце девочки. Потом повела на могилку. Я плакала на могилке — не знаю — своего или чужого ребенка.

Я сама — екатеринодарская. Отец мой — бондарь. Семья у нас была большая. Когда началась германская война, я вместе с подругами Нюрой Кармазиной и Лизой Самойленко поступила в типографию Трубы. Тогда работниц еще мало было в типографиях, но владелец Трубы брал к себе женщин, хоть и смеялся над ними:

— Труба вылетит с вами в трубу.

Я работала в переплетной, но в свободное время шла к наборщикам и наблюдала, как они работают. Хозяин заметил, что я целые часы провожу в наборной, и перевел меня туда.

Работая в типографии, я стала посещать воскресную школу, организованную по типу университета Шанявского. Здесь мы познакомились с большевиками. Главным образом это были портные. Я страшно любила читать. Однажды портной Михаил Карякин дал мне книжку и сказал:

— Прочти, Настя. Потом скажешь, понравилась ли. Только никому не показывай. Тут против правительства.

«Ну, — думаю, — если против правительства, значит, интересная. Надо читать так, чтобы батька не видел».

Это был «Коммунистический манифест».

Заметив мой интерес к такой литературе, Карякин стал мне давать газету «Социал-демократ», напечатанную на папиросной бумаге. Потом большевики стали приглашать нас, работниц, на свои собрания. Там говорили о войне, о том, что рабочим тяжело живется. Я жадно прислушивалась к этим смелым речам.

Увидев, что мы вполне освоились, ребята предложили нам таскать из типографии шрифты, чтобы организовать большевистскую подпольную типографию. Мы с жаром принялись за это дело. Бывало, разбираешь набор, свяжешь вместе строк сто пятьдесят-двести и сунешь в карман. Так мы растащили чуть ли не всю типографию Трубы. В нашей подпольной типографии печатались антивоенные большевистские прокламации. По ночам мы расклеивали их на стенах и на ставнях домов. Так постепенно все больше и больше я втягивалась в подпольную работу. В шестнадцатом году была арестована. Просидела в тюрьме больше месяца.

Когда в Петрограде произошла Октябрьская революция, у нас в Екатеринодаре власть фактически принадлежала генералу Покровскому. Он начал создавать белогвардейские отряды из реалистов и гимназистов. Нашу большевистскую организацию загнали в подполье. Был разгромлен партийный комитет, находившийся на Ростовской улице. Приехали на грузовике вооруженные юнкера и все разнесли: поломали столы и стулья, порвали все бумаги. После этого партийная организация и газета перешли на нелегальное положение.

Тогда комитет поручил мне, Нюре Кармазиной и Лизе Лиманской печатание нашей большевистской газеты «Прикубанская правда». Печатали мы в частной типографии, владельцу которой, конечно, платили. Пока мы работали, на улице дежурили наши ребята. Так нам удалось набрать несколько номеров.

Одновременно стали организовываться рабочие дружины. Занятия происходили в помещении воскресной школы, у директора школы большевички Мартыновой. Из женщин-работниц прачек, портних, печатниц — был организован санитарный отряд.

Под нажимом красных отрядов генерал Покровский очистил город. Мы организовали советскую власть. В конце марта восемнадцатого года на Екатеринодар начал наступать Корнилов. В это время в самом городе не было вооруженных частей. Имелись только отдельные группы 39-го артиллерийского дивизиона да красногвардейские отряды на заводах. Корнилов появился совершенно неожиданно. Однажды вечером вдруг слышим пулеметную и орудийную стрельбу. Оказалось, что корниловцы уже подходят к станциям Черноморка и Екатеринодар 2-я. Партийный комитет большевиков выпустил экстренное воззвание ко всем рабочим и трудящимся, призывая стать на защиту города от белогвардейцев. Тут поднялись все. Профсоюзы проводили митинги, заседания и собрания, где выделяли товарищей для отправки на фронт. Масса рабочих шла на фронт добровольно. Не было ни одного случая, чтобы кто-нибудь отказался. Даже предприятия, находившиеся под влиянием меньшевиков, давали добровольцев например, завод «Кубаноль» (сейчас им. Седина) и печатники. Красногвардейские отряды шли в окопы. Оружие брали, где придется. Тем, кто никогда не держал в руках винтовку, опытные товарищи показывали, как с ней обращаться.

Фронт находился около кожевенных заводов. Белые повели свое наступление от Кубани и обложили город кругом. Фронт был очень растянут. Женщины не отставали от мужчин — рыли окопы, в фартуках, в юбках носили землю. Работали даже малые дети. В первые дни боев с корниловцами весь город грохотал — фронт был очень близко. На второй день пули долетали уже до главной улицы.

Наши окопы тянулись в три ряда. Сидит, бывало, в окопе красногвардеец сутки-двое, проголодается, возьмет винтовку на плечо и идет домой. Пообедает — и снова на фронт. У всех было горячее желание отогнать Корнилова. Всех гнала в окопы классовая ненависть. На улицах Новой и Кузнечной, по дороге к кожевенным заводам, у каждого двора сидели старухи и дети. Возле них — бутылки с водой и молоком, яблоки.

— Голубчики, защитите нас, — говорили они проходящим красногвардейцам. — Берите, что хотите.

Женщины рвали простыни и приготовляли из них бинты для перевязок. Живущие в районе кожевенных заводов дрогали также помогали красногвардейцам. Бывало, оставит дрогаль лошадь свою шагах в двадцати от окопа, подходит к бойцам и спрашивает:

— Нет ли у вас раненых? Отвезу.

Уложит раненых на подводу, отвезет в лазарет и едет обратно на передовые позиции.