Сквозь застилающие глаза слезы я видела, как тяжело поднималась ее грудь и близко сдвинулись темные тонкие брови.

Она молча лежала, стараясь успокоиться. Мне показалось, что ее голос дрожал, когда она говорила со мной.

Неожиданно она прижала меня к себе, заглянула в глаза.

— Рая, скрой от отца, — поспешно шептала она, — не говори ему, пока братья не придут. Пожалей его. Не выдержит он. Умрет.

Я разрыдалась, только теперь почувствовав, что у нее остались последние часы жизни. С материнской нежностью она обнимала, ласкала, целовала меня и даже шутила — больная, вся в ранах.

Я чувствовала ее поцелуи у себя на лице, на груди, на руках, чувствовала ее горячее, сильное объятие.

На мокром цементном полу громко застонали, рядом кто-то сдержанно заплакал. В дверь постучал часовой.

Мы поняли, что мне надо уходить.

— Ты скажи нашим, что мне очень и очень легко, торопливо говорила она. — Я счастлива так, как никогда.

Она снова погладила меня по волосам, взглянула в глаза и крепко поцеловала в губы.

Кто-то оторвал меня от Тани и вытолкнул в коридор.

А когда на другой день я пришла к тюрьме, часовой не пустил меня к Тане.

Я плакала, просила, умоляла его.

— Да уйди ты, частью прошу, — уговаривал он меня, пряча в сторону взгляд. — Начальство пускать не велело.

Я не заметила, как сзади подошел Козлика.

— Нечего тебе тут околачиваться! — грубо крикнул он на меня. — В расход комиссаршу вывели.

Вот что я узнала о ее смерти.

На рассвете седьмого ноября казаки ввалились в тюрьму.

Все поняли, зачем они пришли.

Кто-то закричал, заплакал, кто-то забился на полу.

Таня вскочила сама.

— Тише! — крикнула она. Не надо плакать! Вы не одни, товарищи! Мы вместе все пойдем!

A когда арестованных начали прикладами выгонять из камеры. Таня у двери обернулась назад к тем, кто оставался.

— Прощайте, товарищи! — раздался ее звонкий, спокойный голос. — Пусть эта кровь на стенах не пропадет даром. Скоро придут советы!

В раннее морозное утро белые за выгоном порубили восемнадцать товарищей. Последней была Таня.

У нее, еще живой, сначала отрубили руки, потом ноги и затем голову.

Верная своему слову, она не просила пощады у палачей.

Так могут умирать только большевики!

Это было в девятнадцатом году.

В теплую августовскую ночь на станцию Александровская, где расположился на отдых после долгого перехода один из полков Богучарской дивизия, неожиданно ворвалась конная часть генерала Мамонтова.

Станция и поселок спали, когда у окраинных домов ночную тишину прорезал выстрел, за ним раздался другой, и затем со всех сторон началась перестрелка.

Бойцы вскакивали с мест, ошалело схватывали винтовки и, сонные и растерянные, выбегали на улицу, на ходу обувались и застегивая одежду. Около железнодорожных путей по темним переулкам затрещала беспорядочная стрельба.

От штаба полка, горяча лошадей, неслись всадники.

— Товарищи, в цепь! Без паники! — донесся высокий голос, и из темноты вынырнула белая лошадь. Худощавая юношеская фигура низко пригнулась к седлу. Серая папаха лихо сидела на затылке, и в отсвете фонаря на короткое время промелькнуло круглое, почти детское лицо с маленькими оттопыренными ушами.

И затем опять уже из темноты донесся тот же звонкий голос:

— Ну, куда ты прешь? Голову потерял? Удирать будешь — в два счета прихлопают. Гони к пакгаузам, там цепь лежит.

Всю ночь в поселке и на станции шла непрерывная, горячая стрельба. У конца улицы вспыхнуло яркое зарево, оттуда доносились людские крики и испуганное конское ржанье.

Мамонтовцы подожгли дома.

С одного конца селения на другой вслед за командиром полка носилась на белой лошади юношеская фигура.

На рассвете белые притихли, замерли, а затем отдельными группами, небольшими разорванными цепочками, отступили в степь.

Командир полка еще долго объезжал части, проверяя дозоры, отдавая распоряжения, а затем повернул коня и поехал к штабу.

Солнце уже совсем взошло, когда командир проснулся и растолкал рядом с ним примостившегося на полу Алешку.

Через несколько минут они уже сидели за картой, и командир отчеркивал карандашом местность.

— Вот видишь, как получилось, — говорил командир ровным, спокойным голосом, — надо тебе срочно двинуться в станицу Никольская. Это верстах в двенадцати отсюда. Расскажи в штабе дивизии, что ночью творилось. Надо, чтобы там приняли наших раненых. Да потом выясни, почему до сих пор не выслали снаряды и патроны. Мне еще несколько дней тому назад обещали. Не пойму, чего тянут.

В дверях задержал парня:

— В Никольскую сейчас должен вступить отряд курсантов. Там у них около ста бойцов да несколько ребят из штаба. Хоть Мамонтова и отогнали, а все же в одиночку ездить не следует. Разыщи их и двигайся. А в штабе скажешь, что донесение я попозже с нарочным пришлю.

Алешка быстро вышел во двор, отвязал от седла мешочек и, вытащив огрызок гребешка, перед осколком зеркала причесал волнистый спутанный чуб. Затем, узнав от часового, где находится отряд курсантов, вскочил в седло и тронул поводья.

На улице было спокойно, только широкая, развороченная снарядом яма у самого штаба напоминала о ночном бое.

Алешка поравнялся с работником штаба дивизии Белецким, который ехал во главе отряда.

— А! кивнул тот головой и улыбнулся. — Ну, как живешь?

— Замечательно. Вместе с вами думаю дальше двигаться.

Е. Алексеева

Сзади однотонно, мерно цокали лошадиные копыта, и в такт им позвякивали мундштуки.

В прозрачном, осеннем воздухе особенно отчетливо виднелись дальние поля, небольшие пригорки и темные группы деревьев.

— Далеко еще до штаба? — спросил Алешка, радостно вдыхая свежий воздух.

— А вот смотри туда: видишь пригорок около леса? Там спустимся в лощину, а потом направо, — говорил Белецкий, показывая концом плетки. — Оттуда версты четыре.

— Не пойму я, Белецкий, — немного помолчав, сказал Алешка, — откуда эта катавасия началась? Каким образом Мамонтов прорвался к нам? Почему он оказался в тылу Красной армии? Ведь линия фронта проходит гораздо южнее.

Белецкий вытащил из кармана коробку папирос и, угостив Алешку, с удовольствием закурил и сам.

— Да видишь ли, у Деникина дела не сладки. Он хоть и продвигается к северу, а в войсках его большая червоточина. Как он ни скрывает, а это — уже развал армии. Кто у него на фронте? Или лучшие надежные части — корниловцы, марковцы — или же мобилизованные пленные красноармейцы, которых гонят под пулеметами.

Далеко на горизонте показался верховой. Он въехал на курган, немного потоптался на нем и снова спустился вниз.

— Видишь? Кто там? — настороженно спросил Алешка.

— Дозоры наши, вероятно, — спокойно ответил Белецкий.

Отряд медленно спускался к лощине, с боков подымались высокие пригорки, перерезанные небольшими оврагами, поросшими молодым леском.

Из-за попорота неожиданно показалась какая-то кавалерийская часть. У всадников сверху папах виднелись перекинутые красные ленты.

— Черт знает! — удивленно обернулся к Алешке Белецкий Откуда здесь может быть кавалерийская часть? — и, слегка пришпорив коня, рысью двинулся навстречу к командиру, лихо сидевшему на гнедом жеребце.

Алешка двинулся вслед за ним. И только когда подъехал на расстояние нескольких сажен, увидел на плечах командира следы от срезанных погон.

Никто не ожидал того, что случилось вслед за этим. Где-то рядом оглушительно раздался выстрел.

Курсанты рывком сбрасывали с плеч винтовки, поворачивая коней. Но и сзади и с боков, из-за кустов и деревьев выскакивали люди с винтовками наперевес, и со всех сторон неслись крики: