Конечно, Персиваль не мог не отметить изменения, произошедшие с девушкой. Что-то было не так, хотя на первый взгляд оставалось по-прежнему. Но самое главное, такое броское и пьянящее, — это её отношение. Вчера, говоря с ней в квартире, он только и мог, что потрясенно вздыхать, глотая возбуждение, рождаемое такой Тиной. Казалось, её больше ничего и не сковывает, отпускает на волю. Взамен той слишком робкой и правильной появилась на свет настоящая. Нет, Персивалю нравилась её робость, нравилась она вся. Нравились тёмные волосы, большие тёмные-тёмные глаза, кажется, чёрные, но, если приглядеться, то сразу видно, как отливают гречишным мёдом. Нравился непокорный нрав, который и раньше поступал наружу, но теперь… он неустанно будоражит сознание мужчины, заставляя думать о девушке день и ночь, день и ночь, день-и-ночь.

— Придете сегодня на чай? — решается задать повторный вопрос, сразу предугадывая язвительный ответ. Грейвс не читает её отчёт, сосредоточенно водит по аккуратным строчкам глазами, устремлённый всем своим нутром вперёд. Туда, где она сидит в кресле, снова сцепив руки-веточки.

Тина смеётся. Так сладко и нежно, как смеются любовники, доверительно-сокровенно, будто они сейчас не в оживленном МАКУСА, а дома, в большой постели, с плотно зашторенными окнами, в шелковых простынях и нежной влюбленности.

— Мне это неинтересно, — мягко проговаривает она, вперив взгляд в собственные колени. Отрывать его оттуда девушка не намерена, потому Персиваль снова переводит взгляд на отчёт. Резкая смена тона и настроения Тины должна его насторожить, так гласит всё на свете, но он отчего-то спокоен. «Она переживает», — решает он, твёрдо зная, что это правда. Переживает по слишком многим поводам, чтобы вечно быть стойкой и твёрдой, слишком много для её узких плеч. Ему отчаянно сильно хочется помочь ей, подхватить под острый локоть, перенимая часть груза на себя. Но её взгляд, ярая потребность справиться со всем самой однозначно просвечивается в ней, не желая уступать.

Персиваль подписывается, аккуратно и чётко, как всегда безупречно, если слушать россказни его работников. Идеализация ему никогда не шла, слыша что-то подобное в людных коридорах, Персиваль Грейвс лишь морщился, скрывая внутреннее отвращение к такому взгляду на себя. Он не раз задавался вопросом: каким видит его Тина Голдштейн? Ведь смотрела она на него с восторгом, потаёнными чувствами и тем же желанием защищать. В её глазах, бывало, веселились бесенята, когда она резко оборачивалась на него, встречаясь взглядами, отрываясь от оживлённого разговора. В такие моменты она не таилась. Немного зажималась, чуть сутуля и без того узкие плечи, но не вскакивала с места так резко, что папки падали на пол, как пару раз делали её коллеги. Желая показаться такими совершенно работоспособными. В движениях же Тины Персиваль видел нежную размеренность. Вот она.

Вот она!

Хотелось вскрикнуть ему, стоило только немного понаблюдать за ней. Мало кто замечал красоту старшей сестры, целиком и полностью все были заворожены блондинистой красоткой Куинни. Пропуская мимо глаз всё самое главное. Они не замечали, и Грейвсу одновременно хотелось говорить им, какие же они глупцы, и одновременно радоваться. Ведь не нужно было делить наслаждение наблюдать за ней с кем-то ещё.

— Тина, — он смакует её имя, такое неожиданно приятное, на языке, хочется произносить его снова и снова, чтобы, наконец, насытиться. — …все-таки возьми сегодня выходной, и завтра, когда тебе вздумается, — Персиваль замолкает, прежде чем успевает наговорить глупостей, словно влюблённый мальчишка, так неловко попавший в сети. Стоило бы из них выпутаться, да только шелковые нити, такие же, как её волосы, перетягивающие горло, ему слишком сильно нравятся.

— Хорошо, — неожиданно соглашается она, поднимая спокойный взгляд на начальника. Что-то в его тоне вселяет почти такую же теплоту и нежность, что появлялась в её груди от заботы Джона. Только почти, ведь в сравнении с тем, что она чувствует сейчас, рядом с Персивалем Грейвсом, то, что давал ей напарник, было сущими крупицами. Грудина сжимается, неприятно сосет под ложечкой, когда она проходится взглядом по его аккуратным рукам, длинным пальцам, которые наверняка невероятно приятно обхватывают шею во время поцелуев. Жарких и трепетных одновременно. По тем пальцам, на одно из которых в скором времени должно надеться обручальное кольцо наманикюренными пальчиками сестры. Дрожь снова бьёт изнутри, не щадя и снова, снова ударяя.

Порпентина быстро соскакивает со стула, расправляет плечи и смотрит на собственного начальника сверху вниз. Пытается ухватиться взглядом хоть за что-то, что поможет задержаться хоть ненамного подольше. Погреться в лучах солнца, ей не предназначенного.

Он так же встаёт, и её взгляд упирается ему в аккуратно завязанный галстук. Наверняка под всегда застегнутой рубашкой скрываются крепкие ключицы, сильные плечи и руки, к которым хочется прикасаться, чувствуя перекатывающуюся под пальцами силу.

— Тина, тебе действительно стоит отдохнуть, — устало говорит он, словно нянчится с ребёнком. Это неожиданно задевает, заставляет потупить взгляд в пол в неловкости и стыде, сковавшим всё тело.

Голдштейн хочется на него злиться за то, что он заставляет её испытывать. За все эти эмоции, что переполняют её, стоит ему только посмотреть на неё тем самым взглядом, совершенно непонятным и глубоким. Заставляя стоять перед ним, словно на казни, доверив и всучив жизнь ему в руки, ожидая дальнейших слов и решений.

Он совершенно не понимает, что с ней делает. Не замечает или не хочет замечать, закрывает глаза, только и делая, что смотря. Пристально, бывает, с заботой, которая скользит во взгляде слишком быстро, скрываемая вечной холодностью.

Тины хватает на то, чтобы прохрипеть слабое «Конечно», а после быстро покинуть его кабинет. Секретарша удивлённо смотрит на неё, явно ожидавшая чего-то иного. А пока затворяется дверь, медленно, мучительно медленно, Тина чувствует его прожигающий взгляд на своих лопатках. Снова согревающий, дарующий того, чего не должен и чего дарить категорически не следует.

***

Вечер она проводит на диване, почти под самым торшером, склонив голову над книгой. Детективы всегда нравились Тине, именно ими она предпочитала занимать себя в свободное время. Но в этот раз строчки настойчиво не хотели читаться, снова и снова заставляя девушку возвращаться на начало страницы.

Не шло.

Тина вздохнула, чувствуя, как неуловимо резко вздрагивает болью шея. Сейчас ей особенно сильно хотелось погулять. Тёмные промозглые вечера были её слабостью, как яркие солнечные дни для Куинни. Отчего-то вязкий туман, сковавший грудину, стоило только выйти на улицу, Тине нравится гораздо больше спокойствия безветренного полудня. Какая-то непонятная таинственность погоды, всего этого состояния, которое надиктовывала сама природа, нравилась Тине. Завораживала и гипнотизировала, манила в свои сети.

Окна в гостиной Тина отворила настежь, пропуская свежий ветер, ещё по-летнему тёплый и мягкий, в квартиру. Всё было размеренно и нежно, так, как она и любила проводить вечера, как того требовало сердце. Порпентина хмурится, чувствуя неприятное ощущение под ложечкой, которое, кажется, не замолкает с того самого момента, как преступник покинул паб. Оно гложет и гложет, не даёт нормально прилечь на диван и забыться в сладкой дрёме, вместо этого заставляя дёргано наводить порядок и заламывать собственные пальцы.

Старшая Голдштейн вспоминает, что могла согласиться на чай. Тогда бы ей пришлось сидеть, выслушивая упреки от Орании, но она бы провела время с сестрой. Что-то внутри неугомонно пискнуло, оживая при воспоминаниях о сестре. Конечно, Порпентина любила её, пусть обида и не давала первой подойти, написать письмо или прийти на чай, но любовь по-прежнему жила у неё в подреберье, делимая лишь с родителями и её собственным воздухом. Собственным всем. Солнцем, небом, воздухом, смертью. Такой непоколебимо постоянный оставался там, под рёбрами, время от времени перехватывая дыхание.