— Ты такой молчаливый… — говорит Элис, поворачиваясь к нему лицом, подушечками пальцев касаясь его щеки. — Что стряслось, солнце?
— Со мной-то, может быть, и всё отлично, а вот с тобой… — он мотает головой, касается её ладони своей, в очередной раз сплетая пальцы, и опускает взгляд на их руки, и выглядит, как провинившийся мальчишка. Он прекрасно чувствует каждое её беспокойство, и кажется, рано или поздно это его убьет, если причиной беспокойства не перестанет становиться он. — Я же вижу, что ты страдаешь из-за него, и возможно, когда-то страдала из-за меня. Меня рушит твоя боль, Элис. Изнутри. И как бы ты ни пыталась её скрыть, я вижу её, ощущаю каждой клеточкой тела, и…
— Твои раны болят ещё сильнее?
— Нет, скорее, я понимаю, почему они никогда не переставали болеть, — говорит Локи, целуя девушку в лоб, кладя руки ей на талию. — Ты так устала с ним, так устала от него… И, знаешь, где-то в глубине души я понимаю, что в этом есть доля и моей вины. И это понимание просто ужасно.
— Ты совсем не изменился, — шепчет она, поглаживая его шею. — Всё так же желаешь оправдать чужие проблемы своими провинностями, а на деле…
— Оставить тебя одну — провинность? Для меня это преступление. Ты сама как ребенок, Роджерс.
— Кстати говоря, не Роджерс, а Купер-Смит.
— Купер-Смит? — в недоумении рычит Локи. — Да это уже было поводом его убить. А теперь ещё и твои раны — повод.
— Знаешь, мне кажется, что даже такой монстр, как он…
— Он не заслуживает твоего прощения. Или чьего бы то ни было ещё. И он не монстр. Он просто мусор. Ему бы на Сакаар где-то лет на десять, вот тогда бы, может, увидел жизнь… — Элис не дает ему договорить, смеясь и улыбаясь, поглаживая руками его шею и смотря в глаза. Локи отмечает, как она светится, не прекращает светиться, просто излучает тепло и свет.
— Нашел, что вспомнить, — все ещё хихикает Роджерс, утыкаясь носом ему в шею.
Локи любуется ею, узнавая, кажется, свою Элис, родную, дорогую сердцу, жизнерадостную Элис, у которой всё налаживается, и которая в кой-то веке ощутит настоящую свободу. Рядом с ним, с ним и только с ним.
— Ты так светишься… а неделю назад, кажется, спокойно рассказывала о том, от чего сейчас избавляешься.
Она опускает глаза, подавляя улыбку, а потом вновь поднимает их и смотрит на него, словно на идиота.
— Знаешь, милый, ты… Очень многое меняешь во мне каждый раз, когда просто появляешься в моей жизни. Сначала ты открыл мне глаза, разрушил мои представления о любви и чувствах, научил ценить то, что у меня есть, а потом… исчез. И всё это исчезло вместе с тобой. А сейчас ты снова вернулся, но, знаешь… И тогда, и сейчас, ты словно даришь мне жизнь. Я понимаю, что очень редко это говорю, но… Я люблю тебя. Ты — целый мир для меня, слышишь? — она кладет руку ему на щеку, убирая черные пряди с лица. — А, может, и чуточку больше…
— Ты совсем не видела мир, чтобы так говорить, — отрицает Лафейсон, поднимая её голову за подбородок так, чтобы Элис смотрела ему в глаза.
Она-таки смотрит на него, её глаза будто светятся, как кошачьи, в них читаются заинтересованность и азарт, и Локи, целуя её, прижимает к себе за спину, а Элис, в ответ, упирается руками ему в грудь, будто отговаривая от страсти, прикосновений, призывая сдерживаться, но всё, что делает Лафейсон, так это берет её за руки и аккуратно переваливает на спину, разводя их в стороны.
Роджерс быстро избавляется от его оков, кладя руки Локи на скулы, углубляя поцелуй и выгибаясь навстречу трикстеру, будто желая сократить расстояние между их разгоряченными телами до минимума. Элис нежно почесывает его лицо кончиками пальцев, пока Лафейсон запускает руки под её ночную рубашку, чтобы снять её к черту и увидеть под её одеждой те шрамы, которых там не было десять лет назад, чтобы в очередной раз увидеть, как мурашки покрывают её тело, и она сладко вздыхает, прижимаясь к нему, целуя его шею и, кажется, совершенно забывая, что через стенку спят Стив и Баки, а через ещё одну Питер и Мишель Паркер.
Локи хватает Элис за лицо, касается кончиком носа её щеки, а рукой, холодной и тонкой, проводит по телу, сначала по шее, потом по ключицам и груди, ребрам, и касаясь бедра, снимает с неё нижнее белье, а она приподнимается на локтях, одной рукой прижимая его к себе, углубляя поцелуй, касаясь языком его нёба, слегка покусывая губы, тоже холодные, настолько, что каждый раз касаясь их, Роджерс невольно отдергивалась, но потом с большим напором целовала его, сильнее и страстнее, наслаждаясь каждым мгновением, словно больше таких не будет. Каждый раз, возвращаясь, он дарит ей тягу к жизни, умение жить одним днем, и каждый раз, умирая, отнимает это всё вместе с собой, превращая её в монстра без эмоций, сострадания и всего, что свойственно человеку. Вместе с ним каждый раз уходит и она.
С губ Элис срывается тихий стон, она закусывает губу и вновь целует его, пока Лафейсон пытается сделать всё, чтобы она просто лежала и получала удовольствие: он зарывается руками в её волосы, покусывает ухо, гладит шею. Блондинка выгибается ему навстречу, смотрит в глаза и целует, кажется, явно не отдавая себе отчета в том, что она делает. Всё, чего ей достаточно — не чувствовать себя одинокой, ненужной, брошенной, потертой и грязной, ей достаточно чувствовать себя… Себя и его. Настоящих, искренних, таких, какими им суждено быть. И Элис совсем не стесняется такого проявления чувств — даже спустя десять лет расставания.
Утром она просыпается в его объятиях, в его рубашке, закинув ногу ему на бедро. Локи смиренно и тихо сопит, утыкаясь носом ей в волосы, а Элис просыпается и понимает, что он не такой уж и холодный. Роджерс прижимается к нему, целует в шею и, укрывая одеялом, тихо выходит из комнаты, прогуливается по дому с лакированными деревянными стенами, осматривает вещи на тумбочках и шкафах. На одном из шкафов лежит её плюшевый енот по имени Корица, которого врач порекомендовал выкинуть — так Элис и поступила десять лет назад, но Стив, видимо, решил оставить его, как напоминание о её детстве, о тех днях, когда никакие хлопоты и заботы, кроме того, что Элис снова заболела, Элис не понимает химию и Элис любит жутко дорогое соевое банановое молоко его не волновали. Девушка вздыхает, садит игрушку на место и спускается вниз тихо, аккуратно ступая босыми ногами. На кухне её ожидали растрепанные донельзя Мишель и Баки, что смотрят футбол и изредка переглядываются, разочарованно мотая головой.
— Пап… — хрипло произносит Элис, понимая, что прошлой ночью посадила голос. Она откашливается, и на кашель Джеймс откликается — видимо, не отвык от того, что его когда-то называли «пап».
— Доброе утро, Мартышка, — усмехаясь, говорит тот. — Рановато ты, всего десять часов. Выспалась?
— Да, — кивает Элис, останавливаясь перед лестницей и держась за перила. — А ещё… Я поняла, что делать с Джаредом. Так, чтобы безопасно забрать свои вещи и больше никогда с ним не пересекаться.
— Таки решилась? — укоризненно спрашивает Паркер, за что в неё летит упаковка с кексом.
— Я просто приезжаю домой, пока он на работе, тихо собираю вещи и никому не мешаю. Всё остальное, надеюсь, я как-нибудь обойду…
— А это не будет являться вторжением в чужую квартиру?
Элис вздыхает, насыпает в тарелку овсянку и довольно громко выдает:
— Это моя квартира. Это моя машина. Мой дом, моё имущество, моя одежда и мои вещи. Джаред — тунеядец. Он должен сказать мне спасибо за то, что я… Вообще за то, что я есть. Хотя… К черту его благодарности. Он не стоит меня. Никак не стоит.
— Кажется, я начинаю всё больше и чаще узнавать в тебе свою Элис, Мартышка, — усмехается Баки, оборачиваясь и лучезарно улыбаясь Роджерс. Она так же улыбается в ответ, опуская глаза и поправляя длинные белокурые пряди. У неё в голове возникает мысль сделать их короче, чтобы, так сказать, «отрезать» всё отвратительное и неприятное. Джаред часто гладил её по волосам, часто рылся в них, его руки постоянно пахли сигаретами или спиртом, были смазаны вазелином или просто были жирными, какими-то противными, и каждый раз после того, как Элис ходила к парикмахеру, чтобы подровнять концы или сделать укладку, Джаред бил её полотенцем, внутри которого было мыло — и больно, и синяков не остается. Роджерс теребит в руках концы своих волос, которые уже сейчас были почти до пояса, и проверяет готовность овсянки, а после присаживается за стол к отцу и подруге.
