РОГМЮЛЛЕР. Хэлло, Ани, добрая ночь, сэр. Внизу заняты все столики. Вы позволите мне присесть у вас?
ЖУРНАЛИСТ. Садитесь.
РОГМЮЛЛЕР. Ани молчит…
ЖУРНАЛИСТ. Садитесь.
РОГМЮЛЛЕР. Благодарю. Я сегодня весь вечер ломаю голову – где я вас видел?
ЖУРНАЛИСТ. Мы встречались при довольно занятных обстоятельствах в Испании и Германии. Заочно, правда.
АНИ. Фрэд – американец.
РОГМЮЛЛЕР. Я никогда не бывал в Германии. Вообще ненавижу немцев… Жирные колбасники.
ЖУРНАЛИСТ. А как быть с бедным Моцартом?
РОГМЮЛЛЕР. Он – выродок. Веселый парнишка, который хорошо умел любить. Немцы не умеют любить.
ЖУРНАЛИСТ. Да? Занятный вы парень…
К их столику подходит ТАНЦОР – это второй брат-близнец.
ТАНЦОР. Что вы здесь говорили моему брату? Он в истерике, он портит номер, роняя этим престиж великого рейха! Он артист, и не смейте путать его в вашу проклятую политику! Мы благодарны нашему рейху и обожаемому фюреру! А ваши гнусные разговоры нам отвратительны! Мы – венесуэльцы, ясно вам! Мы не имеем никакого отношения к проклятым евреям! Евреи в рейхе – слуги Рузвельта и Сталина!
ЖУРНАЛИСТ. Вон отсюда! Вон!
ТАНЦОР, враз сникнув, отходит от столика.
АНИ. Боже мой… Зачем вы так?
ЖУРНАЛИСТ. Я видел, как в вашем рейхе убивают людей за то лишь, что они не принадлежат к арийской расе…
РОГМЮЛЛЕР. Я никогда не думал, что журналисты умеют быть такими грозными.
ЖУРНАЛИСТ. Откуда вы знаете мою профессию?
РОГМЮЛЛЕР. Я стараюсь знать все о тех людях, которым нравится Ани. Ее покойный приятель был моим другом. Он погиб у меня на руках.
ЖУРНАЛИСТ. Простите, я сейчас.
Отходит к телефону, набирает номер. Тихо разговаривает.
РОГМЮЛЛЕР (наблюдая за ЖУРНАЛИСТОМ, негромко). Ани, вы заметили, что ваше чувство, если оно становится серьезным, трагично. Всякий, кем вы по-настоящему увлекаетесь, гибнет.
АНИ. Значит, на очереди вы, Фрэд.
РОГМЮЛЛЕР. Не лгите.
АНИ. Чем вы взволнованы?
РОГМЮЛЛЕР. Если этот парень не просто проведет с вами ночь, но будет спать с вами, он погибнет. Вы должны выполнить свой долг без этой… жертвы…
АНИ. А если это не жертва? Если я хочу этого?
РОГМЮЛЛЕР. Ани… Не надо так шутить… Ани…
АНИ. Знаете, какая самая страшная пытка двадцатого века?
РОГМЮЛЛЕР. Я не палач.
АНИ. Пытка – это постоянная память о тех, кто погиб, встретившись со мной. Это память о тех, кого я подставляла под ваш удар. Я понимаю, что из этой вашей игры мне нельзя выйти, но я очень… я смертельно устала… У меня так никогда не было.
РОГМЮЛЛЕР. Я обманывал вас когда-нибудь?
АНИ. Это глупо – обманывать агента. Обманутый агент становится двойником.
РОГМЮЛЛЕР. После того как завтра мы закончим операцию, я сделаю вам предложение, Ани. И если вы примете его, я буду готов нести любое наказание на родине, но вы окажетесь вне игры. Я закрою вас собой.
АНИ. А память, Фрэд? Что делать с нашей памятью? С моей, но особенно с вашей?
Подходит ЖУРНАЛИСТ.
ЖУРНАЛИСТ. Ани, мы можем идти.
АНИ. Спокойной ночи, Фрэд.
РОГМЮЛЛЕР. Всего хорошего, Ани. Доброй ночи, сэр. Сейчас стало очень холодно, видно, днем в горах прошли снежные обвалы.
ЖУРНАЛИСТ. Какое это имеет отношение к сегодняшней ночи?
РОГМЮЛЛЕР. Прямое, сэр, прямое. Ани может простудить горло, а это ее хлеб. Может быть, вы позволите мне довезти вас к вашему приятелю?
ЖУРНАЛИСТ. Почему вы решили, что мы едем к моему приятелю?
РОГМЮЛЛЕР. Куда еще едут так поздно?
АНИ. Оставайтесь, Фрэд. Это хорошо, когда в горах прошли обвалы, воздух очень чист, приятно гулять по холоду.
АНИ и ЖУРНАЛИСТ уходят. К РОГМЮЛЛЕРУ подходит ТАНЦОВЩИЦА, исполнявшая антифашистский танец в варьете.
РОГМЮЛЛЕР. Герта…
ТАНЦОВЩИЦА. Здравствуй, папочка…
Они обнимаются, он нежно целует ее, гладит ей руки, лоб, глаза.
РОГМЮЛЛЕР. Как ты вытянулась, моя девочка. Совсем тростиночка. Нежная ты моя дочка…
ТАНЦОВЩИЦА. Папочка, любимый… Дома так ждут тебя. Мама совсем не спит, Карл увеличил твое фото и повесил у себя над кроваткой… Они же не знают, что мы должны увидеться, я не могла им сказать про это…
РОГМЮЛЛЕР. Как мама?
ТАНЦОВЩИЦА. Она так тоскует без тебя… Я очень боюсь за нее.
РОГМЮЛЛЕР. Я увижу ее послезавтра. Послезавтра я буду у нас в Рансдорфе.
Подходит КЕЛЬНЕР.
Пожалуйста, принесите этой крошке, которая хорошо дрыгает ногами, миндальное печенье, молоко и землянику.
КЕЛЬНЕР. Фрэд, земляника баснословно дорога.
РОГМЮЛЛЕР. Раз в месяц можно позволить себе роскошь.
КЕЛЬНЕР. Две порции?
ТАНЦОВЩИЦА. Мы поделимся одной.
КЕЛЬНЕР уходит.
Ты помнишь и про мою любимую землянику, папа?
РОГМЮЛЛЕР. Я только оттого еще и живу, что помню о вас всё. Всё, потому что вы – это родина.
ТАНЦОВЩИЦА. Я никогда не думала, что это такое мучительное счастье – выполнять свой долг перед нашей родиной.
РОГМЮЛЛЕР. В тебе не борется два человека: артист и разведчик?
ТАНЦОВЩИЦА. Я ненавижу себя – балерину. Мне омерзительно танцевать эту гадость… Но я помню тебя: «Гражданина создает дисциплина и точное сознание своего долга перед фюрером». Тебе понравилось, как мы работаем номер?
РОГМЮЛЛЕР. Он очень убедителен.
ТАНЦОВЩИЦА. Тебя не шокировал наш артистизм в этом пошлом танце?
РОГМЮЛЛЕР. Во-первых, без этого омерзительного танца ты не имела бы возможности ездить по миру как антифашист, изгнанный из рейха. А во-вторых, разведчик перестает быть нужным нации, если он потерял артистизм в прикрывающей его профессии. Ты же, наоборот, набираешь силу в том деле, которое позволяет тебе с наибольшей отдачей быть полезной родине. Впрочем, чуть-чуть можно притушить вашу антигерманскую направленность… Он слишком убедителен.
ТАНЦОВЩИЦА (передает ему кассету). Здесь фото журналиста и певицы. Я снимала их все время, пока они были здесь. Никто из посторонних к ним не подходил.
РОГМЮЛЛЕР. Хорошо.
ТАНЦОВЩИЦА. Я не слишком долго задерживаюсь с тобой?
РОГМЮЛЛЕР. Мне сейчас очень нужно, девочка, чтобы ты побыла со мной… Очень… Спасибо тебе, умница… Скажи… Ани была ласкова с ним? Просматривалась взаимная увлеченность?
ТАНЦОВЩИЦА. Нет. Они были сдержанны.
РОГМЮЛЛЕР. Пойдем танцевать… Всегда мечтал потанцевать с дочерью.
Подходит КЕЛЬНЕР.
КЕЛЬНЕР. Земляника слишком рано взращена, она еще с зеленью, поэтому не слишком сладкая, Фрэд.
РОГМЮЛЛЕР. Ничего, я люблю кислое.
РОГМЮЛЛЕР и ТАНЦОВЩИЦА уходят на эстраду, где танцует несколько пар.
4
Мастерская скульптора. Одна стена – сплошное стеклянное широкое окно. Вдоль другой стены стоят скульптурные портреты из цикла «Концлагерь». ЖУРНАЛИСТ идет по мастерской и молча показывает АНИ работы.
АНИ. Как называется этот цикл?
ЖУРНАЛИСТ. «Концлагерь».
АНИ. Почему скульптор уехал из рейха?
ЖУРНАЛИСТ. Откуда-откуда?
АНИ. Из Германии.
ЖУРНАЛИСТ. Он не уезжал. Его изгнали.
АНИ. За что?
ЖУРНАЛИСТ. Вы давно из Германии? Вы не знаете, что происходит у вас на родине? Гитлеровским бонзам не нравится его искусство. Геббельсу не может нравиться искусство коммуниста.
АНИ. Отчего вы свободно входите в мастерскую? Даже ночью?
