– Выходит, мы планы его порушили. Тоже хорошо!

– Может быть, тебе еще за это медаль дать?

– Я приехала ровно в восемь, как договаривались, – продолжала настаивать на своем Таисия.

– Да, да, конечно, – рассеянно ответил Северин.

– Ну что, вспомнил кто-нибудь что-нибудь? – громко спросил опер.

Все ответили дружно и слаженно:

– Ничего!

– Понятно, – протянул опер, посмотрел в список свидетелей, поднял глаза на охранника. – Вот так, Евдокимов. За базар ответишь.

Тут из квартиры № 12 вышел пожилой судмедэксперт и тихо сообщил оперу:

– Ясно, что не больше часа. А вот все остальное – очень неясно, – последнее слово он произнес с нажимом.

– Вы уверены?! – вскинулся опер и тут же, опережая укоризненный взор, тихо воскликнул: – Ой, извините!

Выглядел он при этом очень довольным, даже счастливым, как будто это сообщение доставило ему несказанную радость. Он был похож на молодого пса, который думал, что его выводят на обычную утреннюю прогулку, а оказалось, что на охоту. Он зарылся носом в листы бумаги, как в опавшую листву, втянул носом воздух, ловя след, потом поднял блестящие молодым нетерпением глаза.

– Что ж, дело ясное! – воскликнул опер.

Все присутствующие при этом облегченно выдохнули и даже заулыбались. Конечно, дело и с самого начала представлялось абсолютно ясным, но плотное общение с милицией, тем более со следователями, угнетающе действует на психику, особенно на психику законопослушных граждан, коих среди собравшихся было все же большинство. Начинает казаться, что тебя в чем-то подозревают, и память, как назло, начинает подбрасывать всякие грешки, разной степени тяжести, которые случаются в жизни любого человека, даже и самого законопослушного. Но вот, наконец, все прояснилось, даже и для милиции, можно расслабиться, забыть о грешках и…

– Дело ясное, что дело темное! – продолжал опер, выждав паузу. – Приступаем к обыску. Старший сержант Утюжев, обеспечьте понятых!

– Дык, – коротко ответил тот и широким жестом показал на собравшихся, дескать, выбирай на свой вкус.

– Э-э, нет, они даже не свидетели, они, – опер выдержал эффектную паузу, – подозреваемые!

Все застыли от неожиданности, и в наступившей тишине прошелестел запоздалый, но пришедшийся как нельзя более кстати комментарий Кузнецовой: «Ой, молоденький!» Возглас этот наслоился на недавнее улыбчивое расслабление, совершенно скрыв грозный смысл слов следователя. Улыбки продолжали гулять по лицам, с трудом сдерживаемые. Самоутверждается, салага, щеки дует, цену себе набивает, на пушку берет – такие мысли мелькали в головах собравшихся. А может быть, и шутит. Шутки у них, ментов, такие, если верить непрерывным телесериалам.

Опер, видно, тоже понял, что слишком круто завернул, пошел на попятную:

– А пока суть да дело, мне надо у всех показания получить, где находились и вообще, что можете показать по факту и личности.

При этих словах Северин повернулся и, прихватив Таисию крепко под локоть, двинулся вниз по лестнице.

– А вы куда, гражданин начальник службы технической безопасности крупного коммерческого банка? – крикнул ему вслед опер.

– Вы всех вместе допрашивать будете или как? – ответил вопросом на вопрос Северин и, не дожидаясь ответа: – А мы с госпожой Чащеевой в алфавитном списке присутствующих в самом конце находимся. Так что до встречи.

– Да-да, дамы и господа, расходимся, – спохватился опер, – прошу всех находиться в своих квартирах, будем считать, что вы находитесь под подпиской о невыходе.

– И о всенощном бдении! – крикнул Северин, не оборачиваясь. – До одиннадцати не управитесь, можете даже не звонить, все равно не откроем.

– А я вас тогда повесткой вызову, на допрос, в МУР!

– Вызывайте! Испугали ежа голой задницей!

Северин захлопнул дверь и еще нарочно громко позвякал дверной цепочкой, как будто поднимая подъемный мост в крепости. Впрочем, зря старался, звукоизоляция в доме была, как уже говорилось, хорошей, а шум на верхней лестничной площадке стоял изрядный. У Северина нашелся лишь один последователь – Ромик, он вспомнил о своих гостях. Все же прочие стали упрашивать опера решить все сегодня, на месте, без повесток и МУРа, а уж они как-нибудь потерпят и побдят. И лишь услышав ответные заверения, что «он постарается», все стали потихоньку расходиться.

– Ну вот, что я тебе говорила! – воскликнула Таисия, едва они вошли в квартиру. – Магнитные бури, пятница тринадцатое, мои предчувствия – все одно к одному. Хоть теперь-то ты мне веришь?! Ведь представить себе невозможно, чтобы Веник, относительно молодой, богатый, свободный, здоровый, без несчастной любви и вредных привычек пустил себе пулю в сердце, как какой-нибудь Маяковский.

– В висок, – поправил ее Северин.

– Тем более! Вот помяни мое слово, на Солнце сегодня была вспышка. Нарочно завтра проверю, чтобы окончательно убедить тебя в своей правоте.

– О чем ты, Тайка? Твоего разлюбезного Веника убили, цинично, жестоко, расчетливо. А эта инсценировка наверху даже следователей в заблуждение не ввела.

– Да-а-а? – протянула удивленно Таисия и, возбужденно: – А кто?

– Да кто угодно из тех, кто в доме находился.

– Я не находилась! Я позже приехала!

– Да. Пожалуй, ты единственная, кого можно исключить из числа подозреваемых.

– И тебя! Ты ведь меня на улице ждал и в дом не заходил.

– Заходил. Как по-твоему пакет с мясом и, между прочим, с хлебом с отрубями в квартире оказался?

– Какой ты внимательный, Мома, и всегда все помнишь. Ой, сказал о мясе с хлебом и сразу жутко есть захотелось.

– Давно пора.

– Наверно, это ужасно, что я такая бесчувственная? Веник наверху лежит, а я есть хочу и буду есть, уплетать за обе щеки, как будто ничего не произошло.

– Нормально, – сказал Северин, вновь зажигая огонь под сковородкой.

– Но ведь ты его не убивал, – сказала через какое-то время Таисия с какой-то неопределенной интонацией, раздумчиво, вопросительно, утвердительно, не разобрать.

– Не убивал, – после короткой паузы ответил Северин, – но об этом не знает никто, кроме убийцы и собаки.

– Я знаю!

– Э нет, ты можешь верить, чувствовать, предполагать, но знать это точно ты не можешь. Такие вот дела.

– Но ты же слышал что-то, я теперь поняла, ты слышал звук выстрела, там, внизу. Как же я сразу не догадалась и не вспомнила. А коли ты тогда со мной был…

– Тайка, забудь!

– О чем я должна забыть, дорогой? О выстреле или о том, что ты его слышал?

– Обо всем забудь. Ешь мясо, понюхай, как пахнет, вина выпьем, потом любовью займемся. Жизнь прекрасна!

В тот вечер их не беспокоили. У следователей и без них дел хватало. Впрочем, все действия, предпринятые следователями и тогда, и впоследствии, не привели к положительному результату. Чего о них и рассказывать?

Но суета, поднятая ретивым молодым оперуполномоченным в вечер трагедии, имела одно неожиданное следствие. Жители дома, вовлеченные во всю эту кутерьму, не поняли, что спектакль, в котором им были отведены роли статистов и «Кушать подано!», уже сыгран, занавес опущен, зрители разошлись, что и им пора расходиться по домам, самим превращаться в зрителей, а еще лучше все забыть по мудрому совету Северина. Они же посчитали, что это не окончание спектакля, а всего лишь антракт, и за отсутствием режиссера стали сами придумывать себе роли, импровизировать, стали выискивать, вынюхивать, вникать, сопоставлять, копаться в воспоминаниях, ближних и дальних, в общем, стали думать, а потом и действовать, что в таких делах не только нежелательно, но и опасно.

Продвинулись они в своих расследованиях далеко, даже слишком далеко, намного дальше официального следствия. Помогло им в этом, в частности, то, что они не были обременены всей этой процессуальной рутиной, протоколами, экспертными заключениями, уликами и прочими доказательствами, ничем таким, что можно было бы приобщить к делу. Все, чем мы располагаем, это рассказы, которые они сами рассказали или могли рассказать. Если бы захотели и смогли.