– Да закрыта уже, – сказал Северин, глядя при этом почему-то на Воркутинского, неприязненно и даже с ненавистью.

– Действительно закрыта, Таисия. Я был там полчаса назад, покупал хлеб для Пелагеи Федоровны, так отпускать не хотели, кассу, говорят, закрыли, – подтвердил Воркутинский.

– Вы такой добрый, Григорий! – воскликнула Таисия, оставив наконец пса в покое и распрямляясь.

– Невинное пионерское детство вспомнил, – процедил сквозь зубы Северин.

– Какой же я добрый, Таисия? – сказал Воркутинский. – Я за этот батон такую историю выслушал, что хоть роман садись писать. А это мой хлеб.

– Почему вы, мужчины, так боитесь признаться в своей доброте? Все наговариваете на себя невесть что…

Тут Таисия взглянула в лицо Воркутинскому и убедилась, что нисколько не наговаривают. Доброты в нем не было и в помине. Два мужчины стояли, неотрывно глядя в глаза друг другу и все сильнее наливаясь ненавистью. Они синхронно перебирали пальцами, постепенно сжимая их в кулаки, и вдруг, как бы спохватившись, одновременно засунули руки карманы, от греха подальше. Таисия, откровенно наслаждавшаяся сценой, тоже почувствовала предел.

– Ну что вы, мальчики, как петухи… – сказала она примирительно и положила руку на грудь Северину.

Северин явственно вздрогнул, завертел головой, влево, вправо, вверх и наконец вниз, на наручные часы. Было 20.27.

– Ты чего, Мома, вспомнил что-нибудь? – обеспокоенно спросила Таисия.

– Нет. Послышалось.

– Шаги командора? – с усмешкой спросил Воркутинский, лицо которого разгладилось и приняло свойственное ему обычно выражение пытливого и немного ироничного наблюдателя жизни и человеков.

– Если бы… – раздумчиво протянул Северин, уже и думать забывший о Воркутинском и их стычке. – Нечто похуже…

– Куда уж хуже, – сказал Воркутинский.

Он повернулся к Таисии, адресуя ей снисходительную улыбку:

«Вот есть же люди, которые классику не знают и аллюзий не понимают, то ли дело мы, дорогуша, с вами, два интеллигентных человека…»

Таисия не ответила понимающей улыбкой.

– А вот мы с мэтром ничего не слышали! – сказала она. – Не так ли, Григорий?

– Ничего! – отчеканил тот и смягчил: – Ничего не слышал, кроме тихого поскуливания Лаврентия. Сейчас идем, – сказал он, обращаясь к псу, и, приподнимая шляпу: – Прошу нас извинить за то, что покидаем вас. Неотложные дела.

– Ну что ты так к нему прицепился? – спросила Таисия, глядя в спину величаво удалявшегося Воркутинского.

– Позер, – ответил Северин, доставая сумку из машины, – тоже мне, Конан Дойл и Шерлок Холмс в одном флаконе, с такой-то бандитской рожей!

– Ты несправедлив, Мома.

– Да, ты права, насчет Конан Дойла и Шерлока Холмса я погорячился.

Когда они проходили мимо джипа, у водителя зазвенел мобильный телефон.

– Чё у нас? – сказал он в трубку. – Ничё. Все путем. А у вас? Лады. Вот и мне послышалось.

Остается добавить, что Кузнецов, несколько раз порывавшийся обойти с фланга эту группу, но так и не обошедший, вошел в дом сразу вслед за Севериным с Таисией.

На этом мы завершим анализ данных камер наружного наблюдения. Происходившие в переулке события уже не имели принципиального значения – дело было сделано. А прибывавшие действующие лица, чем дальше, тем в большем количестве, и так появятся в нашем рассказе.

Обратимся теперь к свидетельствам о перемещении персонажей внутри дома. Наиболее полную информацию удалось получить о Воркутинском. Пелагея Федоровна Шалманова, вдова генерала госбезопасности, прошедшая с ним рука об руку несколько лагерей, включая легендарный УстьВымЛаг, была человеком проверенным и с этой точки зрения абсолютно надежным. С другой стороны, как свидетель она была абсолютно ненадежна, учитывая возраст – 82 года – и длинный перечень профессиональных заболеваний, из которых для нашего рассказа наиболее существенны болезни Альцгеймера и Паркинсона, правда, обе в средней стадии. Тем не менее, ее показания были безусловно приняты во внимание и приобщены к делу, поскольку совпали в основных чертах с показаниями Воркутинского.

Итак, вернувшись из булочной, Воркутинский оставил Лаврентия «сторожить» у двери, а сам позвонил в звонок. Пелагея Федоровна после долгого и придирчивого разглядывания его в глазок, открыла дверь, затем у них начался обычный, по утверждению, Воркутинского разговор.

– Вот, дражайшая Пелагея Федоровна, наисвежайший, «Семь злаков», как вы любите.

– Спасибо, голубчик, что не забываешь немощную старуху.

– Уж и старуху! Уж и немощную! Да вас хоть сейчас на общее построение, уж вы бы молодым показали!

– Ну что ты, голубчик, какие мои силы, хотя этих нынешних, молодых, конечно, построила бы. А уж раньше-то! Вот, помню, в сорок восьмом, когда поток контингента резко увеличился…

Разговаривали они по утверждению Пелагеи Федоровны недолго, Воркутинский же показал, что минут десять, если не пятнадцать.

– Скучно старухе, а поболтать она любит, – рассказывал Воркутинский, – и, доложу я вам, память у нее, несмотря на болезнь, отменная, особенно в том, что касается событий далеких лет. Я потому и стал к ней захаживать. Но в тот вечер я не был расположен выслушивать ее рассказы, да и Лаврентий что-то нервничал целый день, надо было его хорошо выгулять, так что я при первой возможности свернул разговор. Увидел на ходиках, что уже пять минут девятого, и напомнил, что надо принять лекарство, старуха при слове лекарство встает по стойке смирно.

Это показание о времени Пелагея Федоровна подтвердила при первом же наводящем вопросе. К слову сказать, ходики в ее квартире тоже проверили – они шли точно.

– Но отбояриться так просто мне не удалось, – продолжал свой рассказ Воркутинский, – старуха попросила сделать ей отвар, обычная какая-то смесь, пустырник, валериана, еще что-то. Пошел на кухню, исчертыхался весь, пока нашел, куда она коробку засунула. Заварил, поставил в кружке на столик у ее кресла и дал деру.

Тут имелось маленькое расхождение. Пелагея Федоровна показала, что «молодой человек» сам вызвался сделать ей отвар, но в остальном все совпадало – и бубнил он что-то себе под нос, и возился долго, так что ей пришлось даже крикнуть, чтобы не передерживал на огне. И обида осталась, что умчался, как на пожар, часу не просидел и историю не дослушал.

Показания Воркутинского косвенно подтвердили также все, входившие в дом или выходившие из него с 19.52 до 20.20. Все они видели Лаврентия, чинно сидевшего у дверей квартиры Шалмановой и приветствовавшего их лаем.

Приблизительно тот же интервал времени охватывали показания еще одного свидетеля. Свидетеля, как водится почти в любом уголовном деле, случайного, появление которого именно в это время невозможно было предсказать или предвидеть, так что преступник, вне всяких сомнений, не учитывал его в своем хитроумном плане. Хотя о том, что в тот вечер в квартире № 11 на верхнем этаже небольшая студенческая компания будет отмечать день рождения хозяина дома, он вполне мог быть осведомлен.

Виновнику торжества, Роману Александровичу Мещерякову, он же Ромик, исполнилось двадцать лет, и он, как большинство юбиляров, пребывал в угнетенном и даже раздраженном состоянии духа. Истинная причина этого состояла в том, что на вечеринку не пришла одна девушка, которую он очень ждал. Ждал без всяких на то оснований, потому что вместо прямого и недвусмысленного приглашения ограничился намеками, прозрачность которых была понятна только ему одному. Что ему доходчиво и объяснили друзья, когда наконец выяснили причину его дурного настроения. «Сказал бы сразу, и мы бы тебе Машку на дом доставили, в коробке с ленточкой, – рассмеялись они. – И с подарком бы не парились. И Машка бы никуда не делась хотя бы из-за коробки, потому как – прикольно!»

Ромик не внял голосу разума и сказал, что все равно будет ждать, до восьми, после чего начнет страдать по-настоящему. В 19.55 он поднялся с дивана и направился к входной двери. Это время единодушно подтвердили все присутствовавшие, потому что так же дружно кричали ему вслед, что зря он так спешит и до срока осталось пять минут.