Свежеокрещённый Володя, в девичестве Рихард, совсем отбился от рук. Сказать, что он учился, было бы сильным преувеличением, но хорошая память позволяла ему балансировать на грани оценок между «весьма посредственно» и «посредственно» и переваливать из класса в класс. Связался с компанией отпетых хулиганов, впрочем, мамаши некоторых из этих мальчиков раздражённо высказывали Анне Ивановне, что как раз Гарри (почему Гарри – об этом позже) является тем самым отпетым хулиганом, а их детки совсем наоборот и подпали под влияние. Кто уж там подпал под влияние, судить мы не берёмся, но участковый навещал всех в равной степени. К шестнадцати годам Володя уже вовсю курил, особо не таясь, и, как подозревала Анна Ивановна, выпивал, но пока без безобразий. Единственным, кого хоть чуть-чуть слушался Володя, был отчим, да и то потому, что Николай Григорьевич пару раз всыпал ему по первое число, втайне, естественно, от Анны Ивановны. К чести Володи надо заметить, что он не побежал жаловаться матери, а в глубине души даже зауважал отчима, который, несмотря на возраст, на удивление легко отбил пару коварных ударов, обычно беспроигрышных в уличных баталиях, и в ответ наглядно продемонстрировал свою пару приёмчиков, не джентльменских, но эффективных.

«И в кого он такой пошёл?» – печально думала Анна Ивановна, зашивая очередную прореху на одежде сына. Конечно, ответ бы легко нашёлся, если бы в свое время Владимир Яковлевич был более правдив и подробен в описании своей студенческой молодости. Ах, Петербург начала века!.. Но оставим в покое молодость Владимира Яковлевича, а то так слово за слово дойдём до его родителей, дедов и прадедов, углубимся в мир домыслов и догадок, что совершенно ни к чему в нашей правдивой истории.

То же относится и к прошлому Николая Григорьевича. Удивительно, какие скрытные мужья попадались Анне Ивановне! Но если у Крюгера покров тайны был наброшен лишь на относительно небольшой, всего лишь десятилетний, период, то с Буклиевым создавалось полное впечатление, что вот мать, взяв его за руку, повела первый раз в гимназию, а привела неожиданно в бывшую детскую квартиры Анны Ивановны, совершенно измождённого и с противными квадратными усиками. Под старость он начал проговариваться, особенно в беседах с Олегом, но всё равно целостной картины не складывалось. Что он делал в течение года в Гейдельберге незадолго до начала Первой Мировой войны? И почему открещивался от знания немецкого языка, сказав как-то, что предпочитает французский? При этом в личном листке по учету кадров указывал, что знает лишь английский в объёме перевода технической литературы со словарем? Этому Олег поверил, потому что классе в третьем, когда у него возникли проблемы в школе, дед Буклиев несколько вечеров позанимался с ним английским. На уроке Олег воспроизвел несколько вбитых в него фраз, так учительница сделала ему замечание, что есть тайком булочки на уроке нельзя, а если уж случился такой казус, то при обращении учителя надо сначала прожевать, а потом отвечать чётко и понятно. На этом домашние уроки прекратились. Или взять высказывания Буклиева о некоторых исторических персонажах, наводящих на мысль о личном с ними знакомстве, о том же Тимирязеве Клименте Аркадьевиче, депутате Балтики. Или о Блюмкине. После коллективного, всем классом, просмотра фильма «Шестое июля», Олег, которому было лет двенадцать-тринадцать, поспешил поделиться с дедом и бабушкой возмущением предательским ударом левых эсеров в спину молодой Советской республики.

– Этот Блюмкин был редкая сволочь, – поддержал его возмущение Николай Григорьевич, обращаясь больше к Анне Ивановне, – сидел в ресторане и смертные приговоры подписывал. А потом пьяный по Москве в открытом автомобиле катался, весь в черной коже и с маузером в руке на отлёте.

– И правильно его расстреляли! – вынес приговор Олег.

Анна Ивановна и Николай Григорьевич лишь покачали головами с укоризной на такую кровожадность.

– И что же, в этой фильме так прямо и показывают, как людей расстреливают? – осторожно спросил Николай Григорьевич.

– Нет, – отмахнулся Олег, – но это и так ясно.

– Сообразительная молодёжь пошла! – усмехнулся Николай Григорьевич, вновь поворачиваясь к Анне Ивановне. – Всё ей ясно! Блюмкин вон трудился ещё лет пятнадцать, не покладая рук, а так ничего и не понял.

«Заливает», – подумал Олег и спросил, продолжая экзамен:

– А вот там женщина ещё была, противная такая, с поджатыми губами, в кожаной куртке…

– Ну, если в кожаной куртке, тогда, наверно, Спиридонова, – вставил Николай Григорьевич, которого всё больше забавлял этот разговор.

– Вот-вот, Спиридонова! – подтвердил Олег.

– Мария э-э-э Александровна, если не ошибаюсь, – уточнил Николай Григорьевич.

– Наверно, – отмахнулся Олег от несущественных деталей, – но уж её-то точно?!

– Кошмар! – воскликнул Николай Григорьевич, обхватив голову руками. – И ведь такие мальчишки, года на три-четыре постарше, с такими вот мыслями командовали в гражданскую полками!

– Нет, дед, ты мне скажи! – теребил его Олег.

– Да выпустили её почти сразу. Милые бранятся – только тешатся, – пояснил Николай Григорьевич, уловив недоверчивость во взоре внука, но недоверчивость не исчезла, и Буклиев, поставив жирную точку: – одна шайка! – вновь повернулся в Анне Ивановне. – К вопросу о Спиридоновой. Мальчишки, конечно, в гражданскую покуролесили, но до женщин им далеко. Самые жестокие и злобные – это были женщины! Фурии, одно слово. Всякие там Спиридоновы, Рейснер, Коллонтай…

– Посол Советского Союза, – напомнил о своем присутствии Олег.

– Политическая грамотность подрастающего поколения просто поражает! – всплеснул руками Николай Григорьевич. – Я в его возрасте таких слов не знал! Кстати о Коллонтай. Что она с матроснёй вытворяла…

Но тут Анна Ивановна яростно замахала руками, выпроваживая внука. А сама устроилась поудобнее, потому что если уж Николая Григорьевича «понесло», то надолго и с подробностями явно не для детских ушей.

Но такое случалась редко даже в либеральные шестидесятые годы, даже в старости. Что уж говорить о сороковых – о своей прошлой жизни, включая невинные детские годы, и о своих мыслях, кроме погоды, да и то без увязки с видами на очередной рекордный урожай, Николай Григорьевич молчал как партизан. На работе он говорил о работе да иногда, для поддержания общежитейского трёпа, ворчал о жене; дома он стоически выслушивал жалобы Анны Ивановны на жизнь, дефицит, сына да иногда, для поддержания разговора, ворчал о работе. Но это было только частью Системы – в отличие от его предшественника, Крюгера, у Буклиева была своя Система выживания в государстве победившего пролетариата. Важнейшим её элементом была постоянная смена места работы и жительства. Проведя обширные статистические исследования, Николай Григорьевич установил, что безопасный срок нахождения на одном месте – один год. Право же, непорядочно, не по-людски писать донос на малознакомого человека, надо сначала познакомиться, желательно, семьями, узнать человека поближе, водки вместе выпить, поговорить душевно о наболевшем, а уж потом, каким-нибудь прекрасным солнечным утром вдруг осознать – всё, не могу больше молчать! Вот на всё это знакомство, питие водки и подходы к душевным разговорам давал Буклиев коллегам и квартирным хозяйкам ровно один год, после чего решительно и бесповоротно исчезал, какой бы привлекательной и приятной не казалась ему складывающаяся жизнь. Естественно, что каждый раз Буклиева переводили на укрепление, направляли на отстающий участок, бросали в прорыв, не считаясь с его желаниями, а он лишь дисциплинированно подчинялся приказу партии и государства. Конечно, это требовало от Николая Григорьевича определённых усилий, тут в ход шли знакомства, питие водки и проникновенные разговоры о том, что годы идут, а сделано ещё так мало, что хочется чего-то нового, крупного, что хочется послужить народу, пока есть силы. Действовало безотказно.

Когда после пятнадцатилетних систематических метаний по стране Буклиев осел в Куйбышеве, жить стало ещё сложнее – за периодические смены работы могли, не приведи Господь, записать в «летуны», но всё как-то обходилось. Помогали командировки, конечно, не в столицу, не в крупные города, чтобы не возбуждать зависть у сослуживцев, а в какую-нибудь Тьму-Таракань, куда только под дулом пистолета, а вот Буклиев едет, ворча и стеная, но едет, на месяц, на два – ох, тяжеленько, но надо, кто как не мы?! На деле же командировки эти не были ему в тягость – привык к мелким житейским неудобствам. Шум подвыпившей компании в общежитии или гостинице не мешал предаваться размышлениям над книгой, а вот семейная жизнь его, старого и убежденного холостяка, утомляла, от кого угодно мог уползти в свою скорлупу, а от Анны Ивановны не удавалось. Хорошая, конечно, женщина, но – женщина, и этим всё сказано! Да и с другой стороны посмотреть: командировочные. Тогда командировочные были не то, что в благополучные брежневские годы. Точнее говоря, были они точно такие же, но жизнь была дешевле. Хватало их и на ужины в ресторанах, и на мелкие покупки по хозяйству, а при некоторой скромности в желаниях и изворотливости так даже ещё и оставалось на заначку. Весьма существенное подспорье, так как деньги, как мы уже упоминали, в руках у Анны Ивановны не держались.