– Дура, ты дура, ума вона как у энтой курицы, только она яйцо наконец-то хоть из чугуния, но снесла, а ты и вовсе в доме животина бесполезная. Выгоню я тя за язык твой длинный, да вот хочь на той же сватье и женюсь. Она-то чай тя помоложе на пару годков будет. Какое ж эт золото? У батюшки-то крест с каменьями, брюльянтовыми, а здеся иде ты каменья видишь? Дура ты дурища,– гнет дед свое и по голове бабкиной яйцом из чугуния постучал. Три раза стукнул ирод. У бабки три огромных шишки сразу вскочило. Обидно ей стало. Мало того, что молодость гад загубил, так и в старости от него покоя нет паразита. Схватила бабка ухват, да как врежет деду им по лысине. В изумление привела. Минут десять лежал, слюни пускал, пока в себя пришел. А как в себя воротился, то как заорет: – Хрен с тобой, старая перечница, пусть из золота. Только иде брюльянты с самоцветами? Я тя спрашиваю?– бабка, шею его, ухватом к земле прижатую, чуток отпустила, да и говорит: – Иде, иде – во внутрях могет быть! Давай-ка вскроем, да проверим. Самоцветы нынче дороги. Их не на килограммы, на каранты взвешивают. А там может их цельных сто поместилось. Эт тада бизнесментЫ, не 50 рублев, а могет быть цельную тыщу отвалят, да за скорлупу еще стоко же. Ох бы зажили всласть. До пенсии-то еще две недели чай, а жрать уже нечего,– и даже слюнки пустила, представив себе жизнь эту сладкую.
– Да убери ты, дурища, ухват свой с моей шеи, дышать же нечем. Помру вот, не ровен час от такого обращению, на какие шиши хоронить станешь?– Взвыл дед. Бабка похоронных расходов испугалась и шею дедову освободила. Сидит дед, одной рукой шею скребет, в другой яйцо из спорного железа вертит.
– Ну, и че сидишь? Че ждешь? Бей, вон хоть по ухвату, да миску накось подставь,– бабке не терпелось поскорее во внутрь яйца заглянуть. Дед потряс яйцо возле уха, прислушался, не бренчат ли самоцветы каменьями о бриллианты. Нет, не бренчат. Да и хряпнул яйцом по черенку ухватовому. Черенок пополам, а яйцу хоть бы хны. Крепкое, зараза. Почесал дед за ухом, да еще раз хряп, теперь уж по железной кривулине ухватовой. Кривулина в прямулину выгнулась, а яйцо даже трещинку не дало. – Тут, похоже, надо колуном бить, чтобы наверняка. Уж не из булата ли оно сотворилось акаянное. Вона, даже вмятины нет али царапины какой. Булат не иначе. Сходи, мать, к соседу за колуном, одолжись,– сообразил дед. Бабка – одна нога здесь, другая там. Пока бегала, всей деревне новость про яйцо золотое рассказать успела. Приволокла колун и человек – 50-т ротозеев с собой привела. Всем на диво это взглянуть захотелось. Дед , как толпень увидел любопытствующих, осерчал на бабку и замечание ей сделал, но без рукоприкладства, хотя ох как чесались кулачонки. У бабки ухватов-то несколько, а получать прилюдно по лысине не хотелось: – Ты,– спрашивает,– за каким хреном народ созвала и че не всех? В деревне чай вдвое больше его. И сватьи вона твоей не вижу. Как же без ее каменья будем доставать?– ерничает старый. А бабка ему: – Ты, давай, бей, пусть все видют, како нам с тобой богатство привалило,– плюнул дед в сердцах, взял колун, яйцо на пенек положил, да и хекнул по нему обухом. Пенек пополам треснул, у колуна обух лопнул, а яйцо упало на травку и поблескивает себе целехонькое. – Да чеж эт такое, люди добрые, да из какого материалу эта сволочуга в перьях его вылепила?– схватил дед яйцо, да как хряснет им о стену сарая. Сарай рухнул. Ветхий, правда, был, но все равно жалко. Убыток в хозяйстве крестьянском. Сел дед, руками голову обхватил и завыл волком. Да громко так, аж собаки во всех окрестных деревнях всполошились. А в родной деревушке и вовсе лай бешеный подняли. Бабка яйцо среди обломков сараюшки разыскала и стала им по камню для гнета, в кадушке используемого, стучать. Камень здоровенный, его дед еле дотащил от околицы, когда еще молодым парнем был. Гранитный, в серых крапинках. В кадушку его вдвоем всегда укладывали. Лупит бабка яйцом по каменюке, только искры летят. Била, била – не разбила. Упарилась бедная. Села рядом с дедом и подвывать ему вторым голосом принялась. Сидят на два голоса воют. Народ в деревне отзывчивый, советы всякие разные дает. И распилить в кузне, и взорвать порохом предлагают. Тут и кузнец пришел деревенский с клещами. Взял ими яйцо упертое, разбиваться не желающее и раздавить попробовал. Да где там. Ручки у клещей согнулись, а сволочь эта даже без царапин и вмятин, блестит себе и все. Встал дед, яйцо сволочное ногой пнул. Два пальца сломал, пришлось фельдшера деревенского – знахаря потомственного звать. Загипсовал фельдшер дедову ступню, велел лежать месяц, чугунок с ухватами за работу свою в уплату взял и убег к себе в амбулаторию.
А яйцо, от пинка дедова, под крыльцо укатилось и оттуда нагло желтеется. А рядом с ним вокурат норка мышиная была, а в ней жило семейство мышиное. Днем семейство отсыпалось, а ночью из норы вылезало и шло на работу, зерно дедово, для курицы заготовленное, тырить. Всю ночь туда-сюда носятся, запасы на зиму делают. Вот только сегодня выспаться им не дали. Разбудили грохотом, да воем людишки окаянные. Чего это там у них приключилось у мерзавцев голокожих? Может опять война или хуже того, опять Перестройку какую-нибудь учинить задумали? Если война, то еще куда ни шло, как нито на запасах пересидят, а если не дай Бог Перестройка, то это ведь никаких запасов может не хватить. Переполошилось семейство и самого сообразительного и мелкого, на разведку послало. Отец-Мышь облобызал чадо свое, да и благословил, остальные всплакнули. Мышонок вылез из норы и сразу в яйцо носом уперся. По цвету сыр напоминает. Обнюхал, дедовой потной ногой воняет. И тут увидел руку крючкастую бабкину по траве шарящую. Яйцо достать та решилась все же, на четвереньки встала и шурудит. Мышонок пискнул, крутнулся, между пальцев проскочил бабкиных и в нору нырнул. Хвостиком на прощанье по яйцу, легонько щелкнув. А у того видать запас прочности только в аккурат, на этот щелчок и оставался. Рассыпалось, как стеклянное. Бабка голову под крыльцо засунула, глядит, черепушки мелкие желтеют, а более и ничего нет. Сгребла шелуху, вылезла и заплакала. Обидно стало старой, что сладкая жизнь, о которой размечталась, не наступила. Тут и дед в гипсах прихромал. Тоже губу отквасил. И ему вишь ли обидно стало. Особенно сараюшко жалко рухнувший. Еще бы мог стоять и стоять полгода, как минимум, если бы ветра сильного не случилось.
– Где эта сволочь в перьях?– кричит.– Удавлю гадину, дармоедку паскудную,– а курица, все это время под ногами сновавшая, ей самой до жути любопытно было узнать чего она такое воспроизвела с перепугу, теперь на чердаке деда с бабой избенки затаилась за вениками березовыми, пушистыми. Пересидеть решила, пока страсти поулягутся. Неделю клюв свой не высовывала. Потом поняла, что всю жизнь по чердакам не просидишь, да и проголодалась изрядно. Спустилась и к колодцу первым делом горло промочить. Ведро выхлебала за – 15-ть секунд.
Бабка только его выкрутила, и подхватить собралась, как тут Ряба – жаждой томимая, налетела и все выхлестала. Жалко бабе птичку стало и говорит она деду, на крыльце сидящему с костылем:
– Дед, а дед, ты тока глянь, как Ряба отощала. Оголодала бедная. Ты уж не серчал бы на нее, она ить не со зла яйцо-то снесла, а порадовать нас хотела. Я в соседском плетне дыру прокручу, пущай она к ихним петухам в гости ходит. Может и нестись станет,– дед только рукой в ответ махнул. Делайте, мол, что хотите. Ряба, как про петухов услыхала, от радости всю воду выпитую обратно стравила. А когда увидела, что и дед не против, то от радости аж человеческим языком заговорила. Минут пятнадцать у деда с бабой прощения просила и обещалась, что яйца будет нести исключительно диетические, полезные и питательные и что во всю свою остатьнюю жизнь будет их в молитвах поминать, а если Бог даст цыплят, то и им закажет крепко накрепко. Дед с бабой рты раскрывши слушали, не перебивая. Бабка даже слезу пустила в умилении. А дед крякнул, да и поколдыбал сараюшку восстанавливать. Семейству куриному жить где-то надо будет, не в избу же их заселять засранцев?
