– Вергилий, – голос звучит надсаженно и грустно, но не вопросительно, – тебя же гложет вина…

По столу с треском разбежались трещины от обрушившейся возле Данте ладони – Вергилий нависнул над ним, хлопнув рукой. Вторую он угрожающе завел назад, словно готовился призвать Ямато и срубить ему голову. Но самым страшным являлось его спокойное лицо, так не сочетающееся с едкой желчью жестоких слов:

– Данте, ты, кажется, неправильно понял все, – Вергилий внимательно изучает застывшего собеседника без права возражения, – думаешь, раз единожды тебе довелось поглазеть, как я трахаю мальчишку, то теперь тебе дозволено вмешиваться? Диктовать свои условия, указывать мне?

– А ты, – он обращается к Неро, усмехнувшись, – тут же побежал подставлять ему зад. Браво, я породил крайне старательную шлюху. Можешь не стесняться и отсосать ему прямо здесь. Вы ведь были близки к тому.

Неро выдергивает сцепленные с Данте пальцы и поднимается из-под покосившегося стола. Мужчина понимает, что все сказанное им про неловкость Вергилия и ценность сына для него больше не имеет никакого значения. Он таки выбегает из кухни, как хотел с самого начала. Данте с сожалением сжимает пустую ладонь, еще хранящую тепло чужое тепло.

– Не перестаю поражаться твоим родительским талантам, брат. Одно решение лучше другого.

Он уходит, оставляя Вергилия с его чаем.

***

Ему нужно проветриться. Ему чертовски необходимо оказаться где угодно, но не здесь.

Неро бежит сквозь улицы, шумные, людные, они отлично справляются с тем, чтобы вытеснять услышанные слова отца из головы, заполнять ее бессмысленными обрывками фраз прохожих, смехом, автомобильными сиренами, лаем, щебетом, музыкой, журчанием, криками, ветром. Что угодно, но не он. Только не его насмехающийся голос, уравновешенный, как всегда, как тогда, когда через секунду он разорвал его на клочья.

«Я сделаю все, как надо».

Глаза болят после продолжительного бега – он несся так быстро, что поток воздуха иссушил его лицо, зато не оставил шанса пролиться новым слезам. Опять из-за него. Данте оказался прав, у него все действительно завязано на Вергилии. И Неро не представлял, как выпутаться из этой сети. Он может на одних ногах пересечь континент, но все бессмысленно, если в ушах звучит снова и снова:

«Если ему требуется моя жалость, то это лишь признак его слабости».

Не нужна ему жалость. Ни его, ни чья-либо. Он и слова не сказал после случившегося, ни в чем не обвинил и не упрекнул.

«А в чем обвинять, если мне понравилось? Если я получил самый оглушительный оргазм за всю мою глупую жизнь оттого, что собственный отец чуть не проделал во мне новую дыру, в животе. За что ему извиняться? За сына-шлюху, как он и сказал? Данте полез ко мне, а я и рад был. Надо же, захотел любви, и неважно, от кого она».

Что-то протестующее кольнуло изнутри, подсказывая, что Данте тут ни при чем. Он дал ему свое согласие, но ведь дело было вовсе не в поцелуе. Неро видел его глаза, он видел в них столько того, чего не замечал, глядя на Вергилия. Он не мог или не хотел вспомнить такой же взгляд у него?

Солнце поднялось сравнительно высоко, жарило среди размывающихся облаков, проникало сквозь сплетения деревьев, многократно отражалось от окон и машин. Неро не моргая смотрит на него сухими глазами, ставшими на свету белыми и прозрачными. Зрачки сузились до неразличимых точек. Порыв ветра проходится по стриженым волосам; раньше на его лицо, скрывая глаза, упали бы потревоженные пряди, такие же белые. Белые, как шерсть зимней ласки, как сияние молочного опала, как лепестки гибискуса Арнотти.

«На языке цветов он значит “редкая красота”, – девичьи пальцы сжимают тонкий стебелек с присущей им аккуратностью, – а еще “вечная любовь”».

Кирие подносит к нему цветок – хрупкий и трепетный, так что Неро не решается взять его, – чтобы он вдохнул аромат, и так витающий всюду, вплетающийся в волосы и остающийся на одежде.

С самого детства парня дразнили за его выделяющуюся внешность, которую дополняли взрывной характер и острый язык. Может быть, если бы он свыкся со статусом белой вороны, что также являлось его прозвищем, маленький Неро не нарывался бы на неприятности. В конце концов, необычный цвет волос не делал его изгоем, просто выделял среди остальных. Но он разбивал кулаки – себе и носы – сверстникам в попытках доказать, что он как все, что нет ничего такого в потусторонней белизне его волос. Но вместе с ней шли адские всполохи в зрачках и неизменные драки, гораздо более жестокие, чем это свойственно детям. И на него продолжали показывать пальцами и задирать. Неро ненавидел свои волосы.

Его подруга детства, его сестра, добрая и красивая Кирие, которой никто не помыслил бы зла, выдумывала все новые и новые сравнения для седых прядей, пытаясь помочь мальчику принять их. Белое золото, свадебные голуби, воздушный крем пирожных. Теперь вот поле цветов, гибискусов.

«Разве его не считают цветком смерти и символом семейных ссор? – со скепсисом дотрагивается до багровой тычинки Неро. Благодаря Кирие он невольно разбирался во множестве бесполезных, по его мнению, вещей».

«А другие придают ему иной смысл, – не сдаваясь, улыбается Кирие, – семейное благополучие. Расцвет чувств. Благостное влияние на человека».

Она заправляет ему за ухо цветок. Лепестки и впрямь по цвету похожи на его волосы. Но Неро думает, что лучше всего они смотрятся на платье Кирие, белом и с золотой отделкой. Вечная любовь, да?

К сожалению, не вышло у него ни с изяществом, ни с крепкими чувствами, ни даже с семейным равновесием. И волосы у него белые, потому что у его отца они такие, а не из-за благословения светлых богов.

Неро уходит в тень, его чувствительная кожа начала покалывать на солнце. Радужка скрывается за расплывшимся смоляным пятном.

Он не заметил, как забежал в парк, в одно из немногих по-настоящему уединенных мест города. Окружающая тишина ватой заполняет уши, выталкивает натужные мысли и мутные образы. Но она неполноценна и приносит с собой океан едва различимых жизней, маленьких и свободных – треск ветвей, хлопанье крыльев, шелест травы, жужжание и беззвучная поступь. Неро глубоко вдыхает, вслушиваясь в молчание природы. Раньше он часто сбегал в леса Фортуны, мог неделями не объявляться дома, исследуя остров вдоль и поперек. Ночевал под деревьями и обдирал кустарники. Купался в ручьях и собирал хворост на костер. Однажды видел оленью стаю, непуганую и любопытную. Здесь он, конечно, оленей не повстречает, если приглядеться, то он заметит очертания асфальтированной дороги среди зелени. Но он мог притвориться, что вновь оказался на отсеченном от мира острове.

Под руку попадается шершавый ствол толстого дерева. Где-то срезанный, где-то оцарапанный, местами проеденный насекомыми, он тянулся к солнцу, еще когда Неро не родился. Он обходит его по кругу, не убирая руку и перешагивая корни. Опустившийся с верхушки ветер обдает прохладной влагой и мелкими листьями. Ему так хочется забыться. Опуститься к неровной земле и привалиться тяжелой головой к бурому стволу. С закрытыми веками Неро чувствует игру света на лице. Пусть его никто не побеспокоит, не притронется, не заговорит. Опыт показывает, что глушь, городская или дикая, больше подходит ему для душевного спокойствия, чем самый размеренный быт дома и присутствие тех, кто должен быть ближе всех.

Он все-таки засыпает.

***

Данте находит его с порозовевшим небом и заметно упавшей температурой. Стоит, согнувшись в коленях, и молча обводит нечитаемым взглядом засыпанного листьями юношу. Должно быть, он некоторое время смотрел на него, прежде чем Неро ощутил сквозь сон чужое присутствие. Дыхание мужчины чуть сбито, на что указывает рвано вздымающаяся грудь.

«Он искал меня?»

Неро произносит свой вопрос вслух. Губы непослушно разлепляются. Он облизывается, и Данте прослеживает движение языка.

– Как иначе. Город большой, незнакомый. Дети быстро теряются. Как ответственный взрослый, я обязан следить за тобой.