Пока 104-й не пал.
Я спросил Оганесяна, откуда они черпали силы и упорство в завершающий период, в те самые трудные месяцы, когда буквально дни и ночи шли в отчаянных поисках, а новый элемент все ускользал из рук, — он ответил с математической точностью:
— Мы просто устали ошибаться.
ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ
В конце июня 1964 года Флеров уезжал в Париж на Международный конгресс физиков. Душа его была спокойна, так как он считал, что «пасьянс разложен» — дело налажено. Обычно в такие моменты он даже предпочитал куда-нибудь уехать, чтобы сотрудники до конца вкусили сладость самостоятельности: сами проводили эксперименты, сами делали ошибки, сами их исправляли.
И только одно обстоятельство смущало Георгия Николаевича — то, что он не мог «взять» с собой 104-й элемент: согласитесь, это был бы приятный для всех нас и, надо полагать, для конгресса подарок.
Между тем опыты определенно шли к концу, и даже пессимисты считали время сутками, а не месяцами. Оставалось сделать последнее усилие, и сотрудники, почувствовав в руках хвост жар-птицы, совершенно себя не щадили. Момент был самый захватывающий из всего периода поисков, но и самый напряженный и трудный.
Короче, договорились так. Флеров уезжает, группа работает и, если ей удается получить решающее подтверждение того, что 104-й «в кармане», шлет телеграмму в Париж. И тогда Флеров…
Впрочем, не будем загадывать.
И вновь потянулись — нет, не потянулись, а полетели — дни, которые можно описывать с кинематографической точностью в деталях, но с абсолютной путаницей в общей картине. Они работали так, что забывали про сон и еду, про утро и вечер. Смен не было, приходили все, не медля ни секунды, приступали к опытам.
— Включить охлаждение! — и снегом покрывались трубы вакуумных установок.
— Включить генератор! — и накалялись лампы высокой частоты.
— Включить магнитное поле! — и раздавался мерный гул металлических балок.
— Всем уйти из опасной зоны! — и ревели сирены.
— Включить высокое напряжение!
И шел опыт.
Потом, через много часов, когда опыт кончался, им некуда было себя деть. Они садились в машины и уезжали за город, по направлению к Москве, но тут же возвращались обратно, протискивались в тесные двери фотолаборатории и молча смотрели на Третьякову и Перелыгина. Те колдовали над стеклами, разыскивая следы нового элемента…
Ах, как мучительно долго накапливалась информация! Пока еще шел опыт, пока их руки лежали на регуляторах напряжения, они целиком находились во власти эксперимента. Только он занимал их мысли — некогда было ни надеяться, ни сомневаться. Лишь бы не полетела мишень. Лишь бы ползла лента или крутился диск. Лишь бы не нарушился ход опыта. Но когда все кончалось, и от них уже ничего не зависело, и надо было только ждать, ждать и ждать, и всматриваться в лицо Перелыгина, и угадывать по выражению его глаз, каков результат опыта, — нервы просто не выдерживали.
Ну что хорошего можно было ожидать от этих статистиков, кроме инквизиторских издевательств? Вот Светлана Третьякова начинает просматривать в микроскоп первую треть стекол. «Ну, что там? Есть?» — «Ничего. Пусто». — «Тьфу, черт!..» Берется за вторую треть. «Ну? Есть?» — «Всего один след!» А ждали не меньше двадцати… Наконец, последняя треть. «Ну? Что? Есть?»
Не статистики, а «садистики».
А чем виновата Светлана Третьякова? У нее очень сложная, тонкая и напряженная работа. Перед началом эксперимента она заряжает стеклами дисковые пробники. Собственный стеклодув заранее вырезает из фарфорового стекла небольшие пластинки. Стекло это особенное — чистое, в нем почти нет примеси урана, во всяком случае, его раз в сто меньше, чем в обычном оконном стекле. И это очень важно, так как во время реакции уран начинает делиться и создает ненужный фон — грязнит результат. Стеклодув шлифует пластинки, полирует их, а потом Светлана заряжает диски и передает тем, кто будет проводить эксперимент. И на это время она меняется с товарищами ролями. Она отлично знает и ход эксперимента, и условия, в которых он проводится, и что надо ждать от него, и угадывает по лицам товарищей, почему они расстроены, и страдает оттого, что не может им помочь, и ждет с нетерпением, когда настанет ее черед.
Наконец ей возвращают кассеты. Она кидается в фотолабораторию — к себе «на кухню», разряжает диски, заливает стекла кислотой — на определенное время и при определенной температуре — и после протравки садится за микроскоп.
Теперь для нее останавливается время и ничто более, кроме этих стекол, не существует.
Светлана знает: за пределами фотолаборатории — пока за пределами, потому что через два часа откроется дверь, и всунется первая тоскливая физиономия, — уже волнуются товарищи, ждут от нее сообщения, словно только от нее и зависит наличие следов на стеклах. И по праву человека, принесшего радостную весть, она получит в вознаграждение их улыбки и признательность, зато по обязанности гонца, принесшего весть печальную, поймает на себе их усталые и несправедливо злые взгляды. Они ей верят, но и проверяют, потому что всем известно, как хочет она увидеть на стеклах следы.
Иногда ей подсовывают вместе с новыми старые, уже исследованные стекла, на которых известно, сколько следов, и это называется у них «исключением психологического фактора для обеспечения объективности». Обижаться за это на них грешно. Дружба дружбой, а следы врозь. Но, по совести говоря, единственная в группе женщина могла бы рассчитывать и на большее внимание со стороны мужчин, хотя она на это не претендует.
Про нее говорили: «Пришла Светлана, постояла в дверях, покраснела и ушла». За три года она собственными глазами, миллиметр за миллиметром, просмотрела девять тысяч стеклянных пластинок и о каждой из них сделала запись в журнале. Но никогда и нигде ни единым словом не намекнула никому, что ей трудно.
Так удачно совпало, что однажды, когда на циклотроне произошла заминка и машину несколько месяцев перестраивали, она успела уйти в декрет и родить Таньку. Ни до этого, ни после пропусков в работе у нее не было. А, казалось бы, разве ей 104-й нужен больше всех? Вместе с Перелыгиным и Зварой она получила авторское свидетельство за применение стекол в качестве детекторов: признали изобретением.
Но теперь она хочет отказаться даже от стекол — придумала еще один хитрый способ регистрации следов. Правда, подать на авторское свидетельство ей некогда, а потому писать об этом способе пока нельзя. Скажу только, что если раньше после каждого эксперимента шесть человек три дня просматривали стекла, то теперь два человека будут смотреть их всего лишь три-четыре часа. Были бы только следы на стеклах! Увы, Светлане гораздо чаще приходится отрицательно качать головой, когда приоткрывается дверь в фотолабораторию.
После этого вновь звучало:
— Включить охлаждение!
— Включить генератор!
— Всем уйти из опасной зоны!..
На третью ночь пошли на риск.
Если увеличить силу тока, опыт будет короче: скажем, не сто двадцать часов, а восемьдесят или шестьдесят. Правда, могла полететь мишень — ну, так одной мишенью будет меньше. Правда, мог выйти из строя циклотрон, но мог и не выйти из строя. И могло еще бог знает что случиться, но ведь могло и не случиться!
Так думали они, отлично понимая, что права на риск у них тем не менее нет. Они были не одни — еще шесть лаборантов, оператор, вакуумщики, электрики, механики — все, кто готовил эксперимент и проводил его, кто так или иначе связал свою судьбу и надежды со 104-м элементом. Можно было не щадить своих сил и трудов — с этим они вольны были поступать как хотели, — но с ними они обязаны были считаться.
И все же они увеличили силу тока чуть ли не вдвое.
В конце концов риск потерять мишень был пустяком по сравнению с самим поиском 104-го, когда летели годы.
Потом, после того как пришлось аварийно останавливать циклотрон, никто не произнес ни единого слова. Это было уже под утро, часа в четыре, и под глазами у каждого были огромные, как после драки, синяки. Молча встали, молча прошли длинным коридором, открыли тяжелую дверь в главный зал, приблизились к циклотрону, словно к мине замедленного действия, осторожно выдвинули пробник и замерли, потрясенные: мишень была покрыта крупными каплями пота и напоминала измученное пытками человеческое лицо.
