Известно, что идеалом коэффициента полезного действия является цифра 0,9.

Известно также, что на простои и на аварии отпускается десять процентов машинного времени. Но если помножить десять процентов на восемь служб — когда прикажете работать? Ни один человек в лаборатории, как ни стремились к этому, не знал целиком циклотрона, между тем циклотрон ни разу серьезно не ломался. Потому что каждая из восьми служб довела свой КПД до совершенно неслыханной цифры — 0,97. Работали люди в таком тесном содружестве, что просвета между плечами не было видно. По совести говоря, все они могут считать себя авторами 104-го элемента, хотя формально авторов всего девять. Работу коллектива никак не назовешь «удачной» работой, или «везением», или даже просто «хорошей», — это истинное мастерство.

Дорога к 104-му — дорога с пересечениями, на которых находятся такие замечательные открытия, как «дубненский парадокс» америция, и полное исследование 102-го элемента, впервые сделанное нашими физиками, и, конечно же, протонная радиоактивность — короче, все это было бы невозможно без поисков на главном направлении, позволивших усовершенствовать аппаратуру, отшлифовать методологию и на целый этаж выше поднять саму мысль ученых, и не только мысль — их возможности.

Судите сами: то, что протонная радиоактивность существует, было известно физикам сравнительно давно, описано в учебниках и провозглашено хрестоматийной истиной. Но предсказать оказалось легче, чем заметить и открыть.

Нечто подобное однажды случилось в астрономии, когда Лоуэлл вычислил орбиту неизвестной планеты и лишь спустя некоторое время она была обнаружена и названа Плутоном. Мысль ученого обогнала технику.

Так произошло и с протонной радиоактивностью. Разумеется, просто ее обнаружить все же не удалось. Если бы Виктор Карнаухов, открывший это явление, не был, по выражению Флерова, «рожден для протонной радиоактивности», неизвестно, сколько бы еще времени человечество только догадывалось о ее существовании. Карнаухову пришлось в буквальном смысле слова искать иголку в стоге сена — проделать невероятную работу по очищению результатов эксперимента от густого и непроходимого фона. Но факт остается фактом: «иголка» все же была! И спасибо за это 104-му элементу.

104-й — это передний край науки. Всего лишь несколько лет назад ученые мира зря тратили силы на поиски 102-го элемента. Но сегодня, как мы знаем, он оказался в глубоком тылу, в котором можно фундаментально расположиться и вести спокойные, неторопливые и глубокие изыскания. Вы не поверите: вот уже несколько лет подряд рядовые студенты-практиканты получают на циклотроне для своих дипломных и курсовых работ сотни атомов 102-го элемента, еще недавно так трудно дававшегося в руки лучшим физикам мира.

104-й, наконец, — это еще одно доказательство того, что можно обойтись в получении новых элементов без подземных ядерных взрывов, на производстве которых упорно настаивают американцы. Вот что такое 104-й.

Не зря в американском еженедельнике «Science News Zetters», в номере 52, печатающем список самых значительных открытий века, назван и наш 104-й элемент.

И если у меня получилось объяснение ему в любви, я был бы рад вызвать у читателей хоть маленькую ревность.

Ну, а тем, кто еще продолжает упорствовать и хочет выяснить, можно ли ездить на 104-м, как на велосипеде, или носить его на голове, как шляпу, попробую ответить так. Было время, когда плутоний получали в количестве, которое свободно умещалось на острие иглы. Сегодня плутоний производят промышленным путем — если угодно, в килограммах, если понадобится, в тоннах. Он прочно вошел в «большую тройку» и вместе с ураном-233 и ураном-235 является ценнейшим ядерным топливом. А кто сказал, что триумвират — единственная форма правления?

Так вот: приходите лет через десять, вместе посмотрим, висит ли еще на стене сегодняшний «трофей»…

Вот уже много времени прошло с тех пор, как я вернулся из Дубны в Москву, но чувствую, что сердце осталось там и придется за ним ехать.

А пока что каждое утро, просыпаясь, я хочу сохранить в памяти сон, виденный ночью, потому что я часто вижу город физиков, и людей в синих халатах, и циклотрон, и раскрашенные под солнечный спектр станки для велосипедов, стоящие прямо на улицах, и только 104-й ни разу ко мне не явился. Я с нетерпением жду его, и мне почему- то кажется, что он придет, очень похожий на Олега Попова.

Наверное, это глупо.

И еще я завидую физикам — тому, что они физики, что мысли их всегда серьезны и глубоки, и тому, что они делают настоящее дело.

Хотя, впрочем, я всегда завидую тем, о ком пишу добрые очерки.

Мне очень хочется быть соавтором замечательного открытия, и я тешу себя тем, что придумал, как это сделать. Надо просто увеличить его известность, и тогда автоматически уменьшится масштаб авторов, а с ним — их преимущественное право авторами называться. И тогда я с полным правом смогу сказать, что «мы» внесли серьезный вклад в развитие ядерной физики. И мое собственное «я» приобретет законное авторство — правда, наряду с еще двумястами сорока миллионами жителей. Ну что ж, это будет весьма доброе соседство.

Помню, я еле сдерживал себя, чтобы не позвонить в Дубну Георгию Николаевичу Флерову и не сказать ему новый вариант названия элемента, а эти варианты, как на грех, все лезли и лезли в голову.

Я знаю, что у него и так было полно предложений, хотя он любое новое записывал на всякий случай в специальный блокнот.

О, сколько было у Флерова добровольных корреспондентов! Они представляли почти все существующие на земле профессии и жили почти на всех географических широтах. Огромной стопкой приносили ежедневно письма и телеграммы. Подробные и лаконичные, с доказательствами и без доказательств, с просьбами и с требованиями, с мольбами и даже угрозами. У секретаря Любови Давыдовны голова кружилась от этих названий: «мирный» и «дружбий», «дубний» и «московий»; «спутник» и «резерфордий», как благодарность американцам за их благородство, когда они назвали один из открытых ими элементов «менделевием»; «советий» и «ломоносов», «комсомолий» и «пионерий»… — в этих названиях были и все возрасты, и стремления, и даже биографии тех, кто не уставал предлагать.

Говорят, даже жены авторов приняли участие в конкурсе, хотя заранее знали, что обречены: они предложили «ненавидий»…

Впоследствии, после того, как Иво Звара закончил работу по химической идентификации нового элемента, 104-й был назван «курчатовием» — в честь выдающегося советского ученого Игоря Васильевича Курчатова.

Итак, Иво Звара приступил к изучению химических свойств нового элемента. Вы бы посмотрели, с каким поистине кондитерским удовольствием он «кулинарил» в лаборатории, выискивая в 104-м «наинтереснейшие» свойства циркония и гафния, а не «приевшиеся» свойства актинидов. Единственное, что пока не устраивало Звару, так это то, что авторы нового элемента провели «всего» восемь экспериментов, а не восемьдесят и получили «всего» сто пятьдесят ядер, а не миллион: аппетит у химиков, как известно, хороший.

Еще при мне он закончил первые замеры и исследования и с помощью Перелыгина и Третьяковой выяснял, что же он такое исследовал. Когда «садистики», покорпев над стеклами, говорили Зваре, что химическому анализу, по их данным, подверглись не какие-нибудь атомы, а именно 104-го элемента, Иво Звара, тщательно проверив, сходятся или не сходятся его условия «задачи», получал возможность либо подтвердить их вывод, либо опровергнуть. При этом ему постоянно казалось, что слишком мало, чрезвычайно мало, невероятно мало ядер! Он даже обещал коробку шоколадных конфет тому, кто заметит на стеклах детектора «лишнее» ядро.

Его методика официально называлась «экспрессной», но в лаборатории ее шутливо окрестили «дубовой» — в том смысле, что она была безотказной и простой. Звара потратил на разработку методики несколько месяцев жизни, специально ездил в США, чтобы в Окриджской лаборатории, как на полигоне, отладить ее и опробовать, и, наконец, в 1966 году не просто подтвердил правильность открытия, а, по сути дела, вторично открыл 104-й. Докторская диссертация, звание члена-корреспондента Чехословацкой Академии наук и Ленинская премия были наградой молодому ученому.