Друин продолжает, и говорит так, словно речь идет о живом существе. По его рассказу получается, что у ядра есть и сердце, и чувства, и характер, и даже настроение. Потом он рисует на доске кружочек: это ион неона, которым будут бомбардировать ядро урана. Уран — это еще один кружочек, и все это рисуется удивительно просто, почти автоматически, вероятно, в миллион первый раз.
А почему кружочки? Откуда он знает, что не крестики, не трапеции или не спичечные коробки? Разве кто-нибудь когда-нибудь видел ион? Или ядро, размер которого порядка десять в минус тринадцатой степени сантиметров? Когда Резерфорд, открыв ядро, воскликнул: «Теперь я знаю, как выглядит атом!», он знал на самом деле, как он не выглядит, но не больше, так как больше человеку пока знать не дано. Резерфорд гениально понял, что атом не примитивный шарик или тельце, а сложный, очень сложный мир. Но какой? К сожалению, человек может лишь условно представлять себе внешний вид атома или ядра, а если условно, то почему именно кружочек, а не, положим, восклицательный знак?
Вопрос этот, а скорее настойчивость, с которой он задается, может показаться праздным — по крайней мере, для серьезных людей. Но Друин, очевидно, не показывает вида. Мы тратим с ним время на то, чтобы найти достойный ответ с достойными обоснованиями. Мы вспоминаем о человеческой интуиции и привычках, о законах симметрии, даже цитируем Брюсова: «И, может, эти электроны — миры, где пять материков», говорим об аналогии с Солнцем и Землей… Кстати, ведь именно так выглядела знаменитая планетарная модель атома, созданная Резерфордом. Солнце — ядро, планеты — электроны. Это было красиво и понятно, просто и убедительно. Модель завоевала симпатии современников. Но Резерфорд сам понимал, что атом, будь он действительно похож на солнечную систему, перестал бы существовать, потому что электроны, уподобясь спутникам и вращаясь по спирали, неминуемо упали бы на ядро. Резерфорд был вынужден прийти к такой модели, чтобы с ее помощью объяснить многие свойства атома.
Так как же он выглядит на самом деле?
— Между прочим, — вдруг произносит Друин, — ядра не круглые. Это мы рисуем главным образом для удобства. На самом деле они скорее всего имеют сплющенную форму или форму вытянутого эллипса.
Как вам нравится: не просто эллипса, но именно «вытянутого»! Это уже не просто другое видение по сравнению с нашим обычным, человеческим, это иной образ мышления.
Не могу в связи с этим отказать в удовольствии ни себе, ни вам, а потому цитирую небольшой кусочек из «Александра Грина» Юрия Олеши:
«От рождения мальчика держали в условиях, где он не знал, как выглядит мир, — буквально: не видел никогда солнца! Какой-то эксперимент, причуда богатых… И вот он уже вырос, уже он юноша — и пора приступить к тому, что задумали. Его, все еще пряча от его глаз мир, доставляют в один из прекраснейших уголков земли. В Альпы? Там, на лугу, где цветут цикламены, в полдень снимают с его глаз повязку… Юноша, разумеется, ошеломлен красотой мира. Но не это важно… Наступает закат. Те, проводящие царственный опыт, поглядывают на мальчика и не замечают, что он поглядывает на них! Вот солнце уже скрылось… Что происходит? Происходит то, что мальчик говорит окружающим:
— Не бойтесь, оно вернется!
Вот что за писатель Грин!»
А каковы физики, представляющие себе ядро в виде вытянутого эллипса?
— Откуда вы это знаете?
— Теории Бора, Уиллера… — скромно отвечает Друин. И вдруг совсем неожиданно: — И еще от вас.
Я не готов принять шутку всерьез. Но Друин не шутит. Впрочем, ему виднее, и если он действительно полагает, что в формировании представлений о мире участвуют не только теории и гипотезы ученых, но еще Олеши и Грины со своими художественными образами…
Директор ЛЯРа — Лаборатории ядерных реакций — ходит по кабинету с указкой в руках и говорит тоном заговорщика, словно вербует вас на какое-то страшное дело. Директор ЛЯРа — член-корреспондент Академии наук СССР. Ему за пятьдесят лет, мне больше импонирует называть его Георгием Николаевичем, но в подобных очерках принято говорить только имя и фамилию: Георгий Флеров. Что ж, отдадим должное традиции.
Итак, Георгий Флеров ходит по кабинету и жалуется на то, что у него болит голова. Я не могу сообразить: в прямом или переносном смысле? Ведь голова у Флерова, в отличие от прочих физиков, может болеть дважды: он и ученый, и администратор.
Представьте такую картину: Флеров сопровождает гостя, проявившего любознательность, по ЛЯРу. Они идут пустым и длинным коридором с люками-дверями по сторонам, со светофорами, предупреждающими об опасности, и стук их каблуков отдается в ушах гулким эхо. Гость весь внимание, он раздираем жаждой необыкновенного, он приготовлен к бурным или сдержанным восклицаниям — он гость, и этим все сказано. Вот он нервно потянул носом, уловив чуть сладковатый, немного приторный и, как ему кажется, характерный запах работающего циклотрона, и он бесконечно рад этому первому ощущению.
А Флеров думает: безобразие, опять кто-то в химической лаборатории пролил ацетон!
Огромная комната. В середине десятиметровым полукругом расположился пульт управления циклотроном. Гость восторженно смотрит на приборы, сверкающие разнообразными огнями, на сотни движущихся стрелок и стрелочек и уже готовит в запас восклицательные знаки, если собирается писать очерк в научно-популярный журнал.
А Флеров с состраданием смотрит на оператора Федю Епифанникова. Федя сидит в середине десятиметрового полукруга, а потому физически не может видеть показаний на крохотных приборах, расположенных в дальних его концах. Почему так легкомысленны конструкторы? Придется, видимо, переносить приборы в центр, громоздить друг на друга, тратить время, силы.
Они идут дальше — мимо труб холодильного устройства, покрытых инеем, как деревья в зимнем подмосковном лесу, потом заходят в огромную комнату с голубыми сейфами генераторов высокой частоты, останавливаются перед махиной массепаратора, покрашенного в цвет летнего безоблачного неба, и от внимательного взгляда гостя, кажется, не ускользает ни одна подробность. Он считает своим священным долгом вслух восхититься элементарным манипулятором, и плексигласовым защитником глаз от бета-лучей, способным вызвать зависть только мотоциклистов, и боксами в фотолаборатории, напоминающими фотографические мешки для перезарядки кассет, и даже обыкновенной свинцовой кувалдой, прислоненной к стене мастерской.
Гость не знает, как появилась в лаборатории эта кувалда. Однажды пришлось подправлять трехтонный магнит циклотрона. Решили делать это медной кувалдой, которая как раз имелась, но тут неожиданно стали образовываться токи Фуко — хоть приводи толпу школьников и демонстрируй им знаменитый опыт. С великим трудом достали свинец и в собственной мастерской сделали вот эту самую свинцовую кувалду. А гость помнит, что такое токи Фуко? Смутно? Ну хорошо, пусть тогда обратит внимание на некоторые ненаучные детали. Вот, например, стенд водоохлаждения. Как вам нравятся эти краны? Нравятся. Жаль. Лучше бы их вернуть на кухни коммунальных квартир, а сюда приспособить нечто более современное по конструкции. Как-никак — циклотрон. Последнее слово техники. Или вот этот плакат, висящий рядом с ускорителем, — очень цветной и очень красивый: «После работы с радиоактивными элементами убери свое рабочее место!» Во-первых, почему «убери», а не «уберите»? Во-вторых, почему при этом нарисована дворницкая метла, а не современный пылесос? Наконец, почему в лаборатории действительно нет пылесосов? Ох уж эта культура производства!
Циклотрон. Огромное серое тело. Гостю кажется, что он в громадном готическом соборе, куда по воле сумасшедшего режиссера перенесены съемки фантастического фильма. Он задирает голову, чтобы увидеть капитанский мостик под самым потолком, и лихорадочно ищет в памяти, как драгоценности, сравнения. «Циклоп, — вертится у него в голове, — циклоп…» И вот наконец найдено самое точное: «Циклотрон!» Он говорит об этом Флерову, и Флеров смеется вместе с гостем, потому что он любит эту машину, преклоняется перед ней, знает ей цену.
