Физики не верят в бога, иначе им нет смысла заниматься синтезом новых элементов. Но как тут не поверить, если мишень счастливо не развалилась на куски, не засорила циклотрон, не повредила ни одной детали, а лишь расплавилась, сама погибнув, но выдержав удар. Впрочем, если бог и приложил к этому руки, то не свои, а Славы Гаврилова. Именно он готовил эту мишень, отдав ей душу и талант ювелира. Право же, не у каждого найдется и столько терпения, как у Славы Гаврилова, чтобы так точно соединить две медные пластинки, так аккуратно вложить между ними пятимикронную алюминиевую фольгу и с такой удивительно кропотливой нежностью нанести на фольгу микронный слой плутония.

Можно сказать, что у Гаврилова в общем поиске 104-го элемента был свой собственный, личный интерес: мишень. И его собственная, личная победа была одержана раньше общей. А так как каждый из них вносил свою долю в общий труд, то каждый и переживал свою радость или огорчение иначе, нежели все остальные. Нечто похожее происходит на конвейере, когда рабочий, выполнив свою операцию, уже празднует победу, хотя еще неизвестно, чем завершится общий труд.

У Светланы Третьяковой и Владимира Перелыгина такой личной победой была разработанная ими методология регистрации следов.

Слава Кузнецов имел ярко выраженный «плутониевый» интерес: его мишени содержали девяносто семь процентов плутония — столько, сколько может присниться только во сне.

Механик Василий Плотко смотрел и не мог насмотреться на диск, вращающийся со скоростью тридцать тысяч метров в минуту, — если перевести эту скорость в линейную, она сравняется с полетом пули. Диск — детище Плотко. Его ширина — всего лишь один миллиметр, но Плотко все же как-то ухитрился вырезать на боках диска окна и вклеить туда полуторамикронную фольгу. Теперь он испытывал персональную радость, хотя для всех остальных это был, конечно, приятный, но уже пройденный этап работы.

Впрочем, все отлично знали, что Плотко — обыкновенный колдун. К нему могли прийти без всяких схем и чертежей и на пальцах объяснить, что вот это, мол, должно крутиться, это вертеться, а вот это — двигаться вверх и вниз. И уходили, сами толком не понимая, чего хотели от Плотко. Потом возвращались через некоторое время и с удивлением видели, что «это» крутится, «это» движется, а «это» вертится! Через сутки обращали внимание на то, что в уже работающей конструкции Плотко что-то менял. Зачем? «Так, — говорил, — лучше». Действительно, было лучше. А еще через два дня он опять что-то менял. «Наконец, — говорил он, — я понял, что вам нужно!»

Когда однажды понадобилось прокатать ванадий и ниобий до толщины в полтора микрона, обратились за помощью в мастерские научно-исследовательского института и получили отказ — на официальной бумаге, с обоснованием невозможности такой операции. Тогда попросили Плотко, и он прекрасно прокатал ванадий и ниобий до толщины в полтора микрона, и не было по этому поводу ни шума, ни треска. Правда, в тот день он больше обычного шутил.

Разумеется, личный интерес каждого из авторов нового элемента мог получить законченный смысл лишь с открытием 104-го. Они это понимали. Созданные их руками пробники-слоны не были ни изобретениями, ни шедеврами конструкции и без 104-го являлись бы голыми нулями, а мишени Гаврилова и Кузнецова — обыкновенной мазней, и диски Плотко — всего лишь любопытной «штучкой». Зато с открытием нового элемента все это можно было сдавать в музей на сохранность и в назидание потомству.

Вот почему сейчас, в общем для всех несчастье, Слава Гаврилов стоял перед расплавившейся, но не развалившейся мишенью и, вместо того чтобы радоваться своей собственной и немалой победе, искренне думал: «Ах, черт, какая досада!» Друин, ни к кому не обращаясь, ясно и четко произнес: «Кавалерийский наскок!» А никогда не унывающий Плотко уже прикидывал размер восстановительных работ, уже придумывал, как их ускорить, а потом спокойно развернул газетку с солеными огурчиками и с улыбкой самого добродушнейшего человека на земле сказал: «Закусим, что ли, по этому поводу?»

Трое суток они не уходили домой — чистили, мыли и проверяли циклотрон. На всякий случай. Как потом сказал мне Плотко, самым трудным вопросом в ту пору был «вопрос жены».

И однажды ранним утром вновь раздалось:

— Включить охлаждение!

— Включить генератор!

— Всем уйти!..

Может, плюнуть и всем уйти по домам? Куда им, собственно, было спешить? Зачем не спать ночами, не есть сутками, не дышать свежим воздухом, не ходить в кино, не сохранять здоровье — не жить спокойной человеческой жизнью? Ну, так годом позже они нашли бы 104-й элемент. Ну, так вторыми, а не первыми. Ну, так не нашли бы его совсем, — разве человечество, прожив последние две тысячи лет без 104-го, не проживет еще столько же? И разве мир перевернется, если лавровые венки победителей наденут на свои шеи не Друин с Оганесяном, и не Гаврилов с Кузнецовым, и не Плотко с Третьяковой, и не Лобанов с Перелыгиным, и не Георгий Флеров, их руководитель, а какие-нибудь Петров с Сидоровым или Глен Сиборг из США?

Не считайте такую постановку вопроса искусственной, имеющей заранее подготовленный ответ. Когда на шестую ночь свалился Друин и Юра Оганесян застал его спящим в кабинете на узеньком диванчике под вымпелом: «Лучшему подразделению в соцсоревновании», он тоже задал себе этот человеческий вопрос: «Зачем спешить?»

Я понимаю: престиж. Это, конечно, важно, и никто не собирается сбрасывать его со счетов. В кабинете у Флерова висел на стене плакат, который он называл «позорным»: десять новых трансурановых элементов, открытых с 1940 года по сегодняшний день. В графе «страна» — ни разу «СССР». И вот близка победа…

Но, глядя на Друина, калачиком свернувшегося на диване, Юра Оганесян не думал о плакате из флеровского кабинета. Он постоял немного и на цыпочках пошел прочь: пусть выспится человек, устал. А когда минутой позже в комнату, где находился пульт управления циклотроном, ворвался проснувшийся Друин, им тоже двигали какие-то иные — человеческие — мотивы.

Какие же?

Я понимаю: характер. Ну, просто человек не умеет медленно работать, ему не терпится — я сам обычно тороплюсь сказать читателям то, что мне становится известно, и не умею высиживать или вынашивать материал, — и тогда все кипит вокруг, все горит в руках… Но, право же, они обладали совершенно разными характерами и привычками. Почему же среди них не нашелся хотя бы один, который сказал бы: «Братцы, вы в своем уме? Чего вы летите? Гляньте-ка туда, гляньте-ка сюда: тихо, спокойно, уютно, и никто не торопится, зарплата идет…»

Быть может, все они были охвачены единым азартом? Ведь постоянно они делали что-то такое, без чего нельзя было идти дальше, и получалась у них своеобразная гонка с промежуточными финишами, как у велосипедистов. Но, как мы знаем, помимо действительно азартных промежуточных «лифтов», у них были и изнурительные «ступеньки» — маленькие будничные дела. От них «что-то» зависело, без чего «что-то» не сделаешь, от чего, в свою очередь, зависело еще «что-то», что создавало условия для «чего- то», без чего нельзя было проверить «то», что помогало построить «лифт» и с его помощью вознестись или не вознестись к успеху. О, как далека была каждая «ступенька» от конечного результата! Но чтобы ее перешагнуть, приходилось отказывать себе сегодня, сейчас, сию минуту в каких-то маленьких, но удовольствиях, в каком-то пусть мнимом, но покое, в каких-то домашних или семейных прелестях — приходилось тратить реальные часы жизни на призрачную удачу впереди.

Если бы кто-нибудь сказал: «Вот так их жизнь становилась подвигом», я бы не считал подобное утверждение напыщенным преувеличением.

Но почему они так жили и так работали? Одним азартом этого не объяснить. Конечно, у них было право и на честолюбие, даже на тщеславие, и на спортивную злость, на заработок, в конце концов, — они не ангелы, а люди. Но дважды в месяц они приходили бы к окошечку кассира и без ночных бдений, без головных болей, без горения.