Эти чертовы розы царапают руки до крови. И я просто не выдерживаю—швыряю их о стену и бью пока лепестки не раскидываются по всему коридору. На какое-то время мне легчает, но ненадолго. Мне кажется, что я чувствую руки Эда на себе, но мне это неприятно. Я больше не хочу и не могу так, потому что он…не тот, кто мне нужен…он—не тот, кого я люблю. Потому что я люблю того, кого мне любить нельзя.
И это осознание врывается в меня, как уничтожающий ураган. Я смотрю на разбросанные розы, а просто сажусь на пол среди всего этого хаоса и не могу не вспоминать. Я думаю о Дане, о том, как он носил меня на руках, когда я поранила ногу, как готовил завтраки, надевал мой малиновый халат, кормил медведями с колой, обнимал перед сном, шептал на ухо нежности и не давал упасть. И все эти воспоминания бурлят во мне, словно не могут удержаться, а я слышу данин голос в голове, который говорит мне о чувствах. Я вижу его глаза и никак не могу понять, как он мог любить меня.
Я вижу перед собой наше почти единственное селфи в Новогорске, где мы счастливы. Там я держу в руках букет полевых цветов. Настоящих…без шипов, тех, которые пахнут летом и жизнью. И в этот момент я просто понимаю самую главную истину: я так боялась потерять Даню, что отказалась от нас без борьбы. И мне становится страшно. Словно происходит что-то непоправимое и жуткое, а я не могу ничего сделать. Словно неизбежное нависает над нами и не дает вдохнуть. Словно сейчас случится то, что вымораживает меня до костей, и способное уничтожить все, что мне дорого.
Я хватаю ртом воздух и про себя говорю тем, кто в состоянии это разрушить…как мантру, как заклятье…ведь я же ведьма, а ведьмы всегда шепчут заклинания.
Я ведьма и поэтому говорю : «Уходи. Я не отдам тебе его.».
От этих слов все равно холодно и страшно, потому что их недостаточно. Я чувствую, что все сегодняшние осознания складываются в одну простую правду, которую я сейчас должна произнести вслух. Я закрываю глаза, кусаю губы и, прорываясь сквозь страх, шепчу в пустоту, понимая кому, но не зная для чего:
—Я. Тебя. Люблю.
========== Воздух ==========
Я просыпаюсь с головной болью, словно кто-то сжимает меня в тиски. И от этого реально не могу вдохнуть. Эдуард пишет сообщение, что заедет через час,а я и наконец встаю. Ступаю босыми ногами по полу и понимаю, что мне просто холодно. Диша готовит завтрак и раскладывает по тарелкам овсянку. Когда она стала такой самостоятельной? Я прихожу на кухню и начинаю искать турку для кофе. Но не вижу ее.
—Я спрятала все,—говорит Диша, включая чайник.—Ты каждый раз только обжигаешь пальцы и ругаешься. А потом все равно не пьешь кофе, который делаешь.
Я качаю головой. Диана права. Каждый раз я порчу кофе и выливаю его в раковину, опуская пальцы в холодную воду. Словно так пытаюсь доказать себе, что и без Дани могу пить самый вкусный кофе по утрам. Но это неправда. И в первые за долгое время Диша сдается.
А я сдаюсь вместе с ней, потому что с туркой в этой квартире умел обращаться только один человек. Но он больше не вернется.
Эдуард привозит с собой кофе. В нем уже есть корица, которую я вдыхаю через крышку в стакане. Рефлекторно протягиваю руку и беру кофе у Эда, пробуя его и свой. А потом возвращаю чужой в подставку. Из двух стаканов—в моем кофе вкуснее в разы.
В Хрустальном мы расходимся по кабинетам, зная, что чуть что все равно найдемся. Эд прикасается губами к моей щеке и уходит. Я медленно допиваю свой кофе и выдыхаю. Мне слишком душно в этом помещении и очень хочется на лед.
Ко мне неслышно подходит Дудаков и хочет поговорить. В его глазах какая-то борьба и решительность. В кабинете я снимаю пальто и наконец поворачиваюсь к Сергею.
—Этери, черт возьми, что вы с Глейхенгаузом творите?—говорит Дудаков.
Я стою посреди комнаты и не могу сказать ни слова, а просто вопросительно смотрю на Сергея и продолжаю:
—В смысле? Живем своими жизнями…
Но Дудаков перебивает меня, и после его фразы я перестаю дышать.
—Может, ты и живешь, а Даня пытается себя убить, потому что считает и так мертвым.
В моей голове по кругу крутятся один за другим слова: «Даня», «убить», «мертвый». И они выбивают из груди весь кислород.
—Он на столько ищет адреналин, что приходит на рельсы и ждет поезда. Как сраная Анна Каренина, черт бы его побрал. А потом прыгает в сторону. Тогда, когда чувствует, что оживает.
Я опираюсь на стол, чтобы не упасть. Анна Каренина—эта та тема, о которой мы в Хрустальном не говорим. Эта та история, которая изменила слишком многое во всех нас. Но теперь она не главная, потому что осталась в прошлом. Ведь сейчас есть вещи поважнее. Даня стоит на рельсах и пытается почувствовать себя живым. Зачем? Ведь он счастлив? Он должен быть счастливым.
—А вот вчера его чуть не размазало . Он стоял и смотрел на этот локомотив, пока наконец не спрыгнул с рельсов.—продолжает Дудаков.—Я думал, что постарел вчера лет на пять. Если бы Даня не был на столько пьян, то я бы ему вмазал, честно.—Сергей смотрит мне в глаза не мигая.—Я знаю, что это ты бросила его, Этери. И не хочу влезать в ваши разборки, но…черт побери, поговори с ним. В следующий раз он банально не выпрыгнет. Потому что, несмотря на то, что ты ушла от него, Даня тебе дорог. И ты единственный человек, которого он послушает.
Сергей выходит, оставляя меня одну.
—Дыши, Этери,—говорит он на прощанье. Но я не в силах.
Я не говорю Сергею в ответ ни слова, а просто киваю. Потому что не могу произнести ни звука. Меня парализовало от ужаса. Я буквально не могу сдвинуться с места, еще более понимая, как близко мы были к тому, чтобы окончательно потерять друг друга.
Даня должен быть счастлив, но это не похоже на поступок человека довольного жизнью. И Сергей прав, мне не плевать, потому что даже, если мы не вместе, это не значит, что я не люблю Даню. Потому что мне важно, чтобы он был жив. Даже без меня.
Дани все еще нет на работе, поэтому, когда я наконец могу заставить себя выйти из кабинета, то иду на лед и жду его там. Даня приходит, а мое сердце замирает. Он живой. Помятый, больной…но живой.
-Глейхенгауз, если ты ещё раз опоздаешь, я тебя в порошок сотру,—наконец говорю я.
Даня смотрит на меня с каким-то презрением и идет пить таблетки от головы. На какое-то время мне легчает, но мы не можем делать вид, что ничего не произошло. Теперь, когда я знаю про эти дурацкие привычки, я не имею права молчать.
-Зайди ко мне, пожалуйста,—говорю как можно спокойнее уже вечером.
Даня приходит, отпускает колкие шуточки про Аксенова и вечерний кофе, а во мне закипает злость, которая целый день подпитывалась страхом. Я боялась даже представить, что могло произойти, если бы Даня вчера не успел. От этих мыслей сжимаю руки в кулаки и пытаюсь выдыхать. Но воздуха в легких не остается. Он закончился в тот момент, когда Дудаков рассказал мне про поезд.
И я говорю Дане, что обо всем знаю. Стою к нему спиной, чтобы успокоить губы. Мне кажется,что они предательски дрожат, а я не могу выдать себя.
-По-моему, это тебя не касается, -словно выплевывает мне Даня.
Но теперь я больше не могу молчать. Во мне такая ярость, что кажется, будто внутри пылает огонь. Как он может так говорить? Как он может считать, что мне плевать на его жизнь? Как он не видит того, что я чертовски боюсь его потерять?
И тогда я резко бью Даню по щеке со всей силы, чтобы стереть эту ухмылку с его лица, а еще наконец дать почувствовать, что такое жизнь. Потому что я больше не знаю способов его встряхнуть, а самой не зарыдать от ужаса.
-Да мне плевать!- я кричу так громко, что слышу свой голос в голове.— Плевать сколько ты пьёшь и кого ты трахаешь, но у тебя есть работа, а значит ответственность! Я не хочу, слышишь?! Не хочу судорожно искать тебе замену только потому, что ты идиот и кидаешься под поезд!
Я кричу это все, а сама стараюсь удержать руки от дрожи. Я не хочу искать ему замену. И не только как хореографу. Я не хочу искать кого-то на место Дани, потому что его невозможно заменить, но он этого не понимает.
