– Легко быть человеколюбивым и великим на бумаге, – не впечатлился Катин. – Вы вот красивых деклараций не издавали, а засучили рукава и сразу взялись за дело.

– Мне – нам с вами – было легко в нашем маленьком, дисциплинированном Ангальте. Так ведь и сад, который мы высадили, крохотный. А вообразите себе, что такое преобразование огромной империи! Здесь надобно семь или семижды семь раз отмерить, а потом уже резать! И вы напрасно думаете, что Фике – нет, буду называть ее царицей Екатериной – лишь прекраснодушествует. Известно ли вам, что она приготовила манифест, созывающий комиссию депутатов, которых изберут по всей стране, дабы принять новые праведные законы и установить в России просвещенные порядки?

– В России? Изберут депутатов? – Луций недоверчиво рассмеялся. – Что за фантазии! Вы в это верите, потому что никогда там не были.

– Да вот же, послушайте! – Принц спрятал книжицу, достал какое-то письмо. – Треть представителей будет от помещиков, треть от горожан, а остальные от крестьян и малых народов.

– Кто это вам сообщает? – все не мог поверить Катин. – Какой-нибудь немец, ничего не смыслящий в русских делах?

– Это мне пишет сама императрица. Вообразите! Столь невероятный прожект осуществится не во Франции, на родине философов, а в вашем отечестве, которое многие считают диким азиатским царством! Вот где размах, вот где кузница истории!

– Да, это дело такой пропорции, что захватывает дух, – признал Луций. – Однако сомнительно, чтобы немка, занявшая российский престол при скандальных обстоятельствах, сумела сдвинуть с места этакую махину.

– Одна, конечно, не сдвинет. Но с толковыми, опытными помощниками – очень возможно.

– Откуда они в России возьмутся – опытные? Там никогда ничего похожего не затевалось.

Карл-Йоганн улыбнулся, видя, что наконец сумел отвлечь друга от скорбных мыслей.

– Екатерина отлично это понимает. Потому она и разослала письма к самым просвещенным государям Европы. Очевидно, к их числу она причисляет и меня, – скромно присовокупил принц.

– И по справедливости. О гартенляндском чуде судачит вся Европа. С тех пор как закончилась война, отовсюду приезжают паломники, будто магометане в Мекку – поглядеть на нашу жизнь.

Принц загадочно помахал листком.

– В прошлом письме, из которого я вам зачел кусок, Екатерина спрашивала моего совета и просила полезных людей. Вы знаете, что я ей ответил?

Катин подумал-подумал и догадался:

– Неужто вы предложили ей меня?

– Да. Я ведь говорю: я понял, что единственное средство спасти вас от медленного увядания – покинуть место, которое вечно будет для вас пепелищем любви. С болью в сердце, со слезами я написал кузине, что готов пожертвовать ради нее своим первым министром, моим драгоценным соратником и наставником – ежели только он согласится. Сегодня пришел ответ из Петербурга. Екатерина горячо благодарит меня и с признательностью принимает предложение. Она просит отправить вас в Россию как можно скорей, ибо манифест будет распубликован до конца года и сразу после того начнутся выборы депутатов.

Луций поймал себя на том, что рот у него раскрыт, а глаза часто хлопают.

– Лучший способ изжить большое горе – взяться за большое дело, – горячо говорил Гансель. – Работа – вот что вас спасет! России нужен не садовник, ей нужен акушер, способный принять роды дитяти, которое или умрет в младенчестве или вырастет в богатыря!

Здесь принц схватился за голову, воздел очи горе и простонал:

– Небо! Что я делаю? Сам устраиваю разлуку, которая разобьет мне сердце! Но лучше разбить свое сердце, чем бессильно наблюдать медленное умирание вашего…

Когда же Катин ничего не ответил, охваченный колебаниями, Гансель перешел от восклицаний к проникновенности.

– Знаете, что бы сейчас сказала вам она?

– Знаю. Что слабость и уныние недостойны мыслящего существа.

– Нет. Беттина не стала бы вас корить, ибо упреки ослабляют, а Беттина умела делать человека сильным. Она сказала бы: «Если ты не можешь быть счастлив сам, попытайся сделать счастливыми других».

Пораженный этой простой мыслью, Луций вздрогнул. Да, именно так Беттина и сказала бы!

Он оглянулся на памятник, на который в этот миг надвинулась тень от облака, и померещилось, что богиня кивнула.

– На востоке разгорается заря во всё небо, – сказал принц, прикрывая ладонью глаза от косых лучей. – Поезжайте туда! Не дайте тучам сокрыть светило! Я уже распорядился приготовить вам всё необходимое для дороги. Можете отправляться без замедлений. До русской границы вы доедете на почтовых, а там вас будет ждать царская эстафета. Вы согласны?

Катин кивнул. Тогда Гансель обнял его и оросил ему щеку слезами.

Ранним утром следующего дня, опять благословенного лучезарной зарей, у Катина были мокры уже обе щеки, ибо с одной стороны его оплакивал принц, с другой – принцесса.

– Я завидую величию и трудности задач, которые вас ожидают, – бормотал в левое ухо его высочество.

В правое ухо ее высочество нашептывала:

– Если вам там будет плохо, возвращайтесь.

А у Луция глаза были сухи, слезный дар к нему так и не вернулся.

Оглядываясь в заднее окошко кареты, он мысленно говорил: «Прощай, земной рай. Все равно ты утрачен».

Живя в Европе, Катин часто сравнивал ее с Россией, обыкновенно не в пользу последней, и одною из разительнейших дифференций, чуть ли виновницею всех русских злосчастий, почитал расхлябанную медлительность былых соотечественников. Всё-то у них (он уже не думал «у нас») кое-как, на авось, начерно, без спеха. Торопятся куда-нибудь только для лихой иль дурацкой надобы, а как дело делать – их с места не сдвинешь.

Однако путешествие из маленькой столицы Гартенбурга в большую столицу Петербург понудило нашего героя усомниться в справедливости сего россофобского предрассудка. Это по германским землям отставной министр ехал медленно, подолгу дожидаясь лошадей на почтовых станциях, но стоило ему пересечь русскую границу, и движение времени многократно ускорилось.

На порубежной заставе путешественник предъявил царское письмо, и все вокруг забегали. Словно по волшебству явились обитые войлоком крытые сани, и мохнатая тройка раскидывала снег нетерпеливыми копытами, и крутились в седле двое драгунов. Едва Луций погрузился со своими чемоданами и книжными коробками – возница свистнул, кони запустили по накатанной дороге, зазвенели бубенцы. Их переливчатый голос, раз пробудившись, более не смолкал, потому что мчали без ночевок, только меняя лошадей, а спал царский гость на ходу, под скрип полозьев, под перезвон колокольцев, под хриплое пение ямщиков с солдатами – те орали песни, чтоб не заскучать, не заклевать носом и не свалиться. Каждые сто верст конвой сменялся, а песни были все те же – про мороз, про дальнюю дорогу, про красу-девицу, которая где-то ждала поющих.

Скорость увеличивалась еще и потому, что в Германии и Литве земля была голой и карета сотрясалась на колесном ходу, а в России уже всюду лежал снег, по которому скользилось легко, споро.

Шестьсот с лишним верст Катин промчал с невиданной для Европы прытью, за двое суток. Коли здесь теперь так ездят, думал он, может, в России и вправду всё переменилось.

Надо сказать, что наш герой почти не знал родной страны, ибо вырос в нерусском Санкт-Петербурге и отроду никуда из него не езживал. Не то чтоб Луций хорошо рассмотрел Россию и теперь. В окошке саней чередовались белые поля и черные леса, мелькали серые, убогие деревеньки. Избы в них походили на снежные сугробы, из которых поднимались струйки дыма. Изредка встречался какой-нибудь мужичонка, непременно драный, лядащий. Лица не разглядеть, потому что сразу сдернет шапку да поклонится казенному возку. Из мало-мальски красивых строений виднелись только церкви с колокольнями.