От такого кислого ландшафта мысли вояжира приняли иное, скептическое направление. Ничего тут не переменилось и не переменится. Ни мудрая Минерва, ни оборотистый Меркурий здесь не приживутся, померзнут к чертовой матери в своих туниках и сандалиях. Где им против брадатого Николы-Угодника с Ильей-пророком, а и те еще до конца не одолели зверострашного Перуна со скотьим богом Велесом.

Вид Петербурга укрепил Катина в сих сомнениях. Десять лет не был он в российской столице, а та осталась в точности прежней.

Скованная льдом река слишком широка для города – будто не она в нем, а он при ней. Окраины темны, освещены лишь парадные улицы, но и там по обочинам обмоченные сугробы, на мостовой неубранный навоз. И ни души, только на перекрестках топчутся укутанные будочники подле своих полосатых ящиков. Правда, время было позднее, почти ночное.

На городской заставе офицер, прочтя бумагу, привычно засуетился, сел к ямщику на облучок и велел гнать прямо во дворец. Не попустил Катину ни умыться с дороги, ни переодеться. «Писано немедля к государыне – стало быть, немедля». Это в полночный-то час? Луций поневоле вспомнил, как его, нашкодившего паскудника, уже возили ночью к царскому дворцу, да недоверчиво усмехнулся. Будто и не с ним было.

Что изменилось, так это Зимний дворец – не узнать. Десять лет назад он был еще недостроен, наполовину в лесах, сейчас их разобрали, но разница состояла не в том.

При веселой матушке Елизавете он весь сиял огнями, оглашал двор разудалой музыкой, ныне же светились лишь два окна бельэтажа. И было тихо.

– Куда мне в такое время? – попробовал Луций урезонить офицера. – Не видите, сударь, все спят?

– Ее царское величество работает, – кивнул служивый на освещенные окна.

Сочетание слов «царское величество» и «работает» показалось Катину невообразимым парадоксом. Недавнего гартенляндца охватило великое любопытство. Он перестал сопротивляться течению событий и пошел, куда вели.

Армейский офицер передал ночного визитера гвардейскому сержанту со словами «по высочайшему вызову». Сержант повел Катина куда-то коридорами, потом полутемной лесенкой и на верхней площадке с теми же волшебными словами препоручил гвардейскому капитану. Из рук в руки передавалось и царское письмо.

Капитан сопроводил Луция в небольшую залу, а там тихонько постучал в некую дверь. Войти не пригласили, но скоро створка приоткрылась, высунулась круглая физиономия с сонно прищуренными глазами. Капитан пошептал, вручил письмо. Веки круглолицего господина разомкнулись, на Катина устремился неожиданно острый, нисколько не сонный взгляд, после чего дверь закрылась.

– Ждать здесь. Не входить, – отрывисто шепнул капитан и удалился.

Не прошло и минуты – Луций даже не успел толком рассмотреть помещение, как дверь снова отворилась, теперь уже широко. Давешний человек (он оказался в скромном коричневом сюртуке и мягких бархатных сапожках непридворного вида) сначала поманил Катина пальцем, потом приложил тот же перст к губам.

– Шшшш, – прошелестел он. – Ее величество пишет.

И вошел первым, на цыпочках. Так же сделал и наш герой, но обувь на нем была дорожная, скрипучая, и бесшумно войти не получилось.

Кабинет российской самодержицы был погружен в полумрак, разглядеть детали не представлялось возможным. Кажется, по углам белели какие-то бюсты, а на стенах мерцали бронзовые рамы, но, впрочем, Луций в стороны не смотрел – его взор был прикован к освещенному шандельерами столу и сидевшей там даме.

Она была в домашнем чепце, в накинутой на плечи простой шали, из-под которой виднелась пухлая, по локоть обнаженная рука. Рука быстро вела пером по бумаге. Склоненного лица сначала было не видно, но через несколько мгновений оно приподнялось, озаренное дрожащим светом, и предстало во всей величественной красе. Государыня задумчиво глядела вверх, словно над нею был не лепной потолок, а высокое небо.

Строго говоря, ничего особенно красивого в этих чертах не было: мясистые щеки, небольшие глазки, крошечный рот, а все ж Катин задохнулся, ослепленный. Может ли не быть величественной голова, решающая судьбу двадцати мильонов подданных?

Не замечая вошедших, царица сама себе кивнула, должно быть, придя к некоему государственному решению. Перо вновь принялось выводить строки, двигаясь с впечатляющей быстротой – будто не поспевало за мыслями.

Пауза затягивалась. Зачем было меня впускать, когда не закончено важное дело, недоумевал Луций. Не проще ль было подержать за дверью? Он покосился на царского секретаря, а тот вдруг взял и подмигнул, после чего опять сонно прикрыл глаза.

Не может быть! Показалось.

Но вот Екатерина присыпала документ песком, сдула, и оказалось, что она превосходно видит позднего посетителя.

– Прошу извинения, барон, но мне нужно было доформулировать мысль, – сказала императрица по-немецки с самой обворожительной улыбкой.

Катин лишь почтительно поклонился.

Царица просит извинения? Она формулирует мысль? Воистину Россия не та, что прежде!

– Я составляю проект о том, как взрастить новый род русских людей. Без этого страну не переделаешь, – самым простым, приязненным тоном продолжила царица. – Ключ в образовании и воспитании. Да вы садитесь – куда пожелаете. Хоть сюда. – И показала на кресло перед столом.

Секретарь все так же на цыпочках отошел в угол, к конторке, и Луций сразу о нем позабыл.

– Мы с принцем пришли к тому же заключению! – воскликнул он. – Что надобны повсеместные школы нового, еще не бывалого устройства, где детей будут учить самому главному – как стать правильными людьми! И всего через поколение народ преобразится!

– Россия не Гартенлянд, – вздохнула Екатерина. – У нас так не получится. Где возьмешь столько хороших учителей? Я не фантазерка. Моя идея проще. Я не чаю переменить народ за одно поколение, сразу. Дорога будет длинной, но надобно же с чего-то начинать. Кто является для всякого ребенка естественным учителем?

– Родитель.

– Нет, сударь мой. Отцы служат либо с утра до вечера добывают хлеб, да и вообще мужчина, если он чего-то стоит, скорее принадлежит миру, нежели семье. Иное дело – женщина. Она всегда рядом, все ее заботы – о потомстве. Дитя учится жить чрез свою матерь. Вот кого надобно готовить в учителя – будущих родительниц. Я надумала учредить институт, куда наберу девочек, полностью отделив их от косного влияния семей. Самые искусные педагоги научат институток благородным мыслям, разумному домоводству, приобщат к лучшим плодам культуры. Я стану сим барышням попечительницей, буду выдавать их замуж, и взращенные ими дети образуют первое истинно европейское поколение русского дворянства! Капля в море, скажете вы? Да, но это будет капля благородного пигмента! И за нею каждый год, со всяким новым выпуском института, последуют другие капли! А затем такие же заведения откроются в губернских столицах! Через двадцать иль тридцать, много сорок лет преобразится всё благородное сословие! Оно приучится к изящным манерам, к чтению, к человечности! И вся вода постепенно окрасится, ибо нравы всегда распространяются сверху вниз.

– Это… это прекрасная идея! – взволнованно произнес Катин. – Признаться, я ждал какого-нибудь несбыточного прожектерства, но вижу в вашем величестве основательную мудрость и здравомыслие, которые в самом деле способны изменить Россию! Отраднее всего, что вы строите планы на дальние времена, намерены высадить дерево, плоды которого смогут вкушать разве что ваши внуки! Это знак истинно государственного величия!

Царица слушала его благосклонно, а рассматривала с удовольствием.

– Так и вы совсем не таков, каким я представляла знаменитого барона Катина. Мне сообщали, что гартенляндский министр – сухарь и педант, а вы вон какой: горячий и собою красавец, хоть в гвардию.

– Моя внешность обманчива, – ответил Луций, смущенный. – Вашему величеству сообщили правду. Я сухарь и педант.