У меня была защитница. Её звали Вероника, она была всего на два года старше меня, но тогда эта разница казалась непреодолимой, я себе — позорно маленькой, а она — невообразимо взрослой. Она хватала Дилана за шкирку, встряхивала его и грозилась пожаловаться его брату. Он ненадолго отставал. Его старший брат был влюблен в Веронику, а она этим бесстыдно пользовалась.

Мы познакомились в середине средней школе, когда она курила на заднем дворе школы. Она была одна, она была спокойна и уверенна в себе. Когда мы оказались в одной старшей школе, я была счастлива. Я планировала даже поступить в тот же университет, что и она, но она уехала. Помню тот год, когда её выпуск страшным призраком маячил где-то впереди, и я боялась конца мая. Но вот этот день настал. Я стояла в дверном проёме и слушала её речь. Она в блузке, галстуке и расклёшенной юбке. И её класс, все какие-то печальные и торжественные. С того дня я её не видела больше и всё корила себя, что не догадалась подойти к ней. Она ведь тогда была занята очень, окружена одноклассниками и учителями. Вечером я подошла к её квартире, постучала в дверь, мне открыла её мать и сказала, что она уехала в Корею поступать на нейрохирурга.

Без неё я была беззащитной, лишенной единственного защитника. А Дилан ещё больше ужесточился. Я тогда бегала за одним добрым мальчиком, который меня не обижал и даже парочку раз утешал, когда я ревела в кустах. Он прочитал перед всеми (и ним в том числе) мою записку с нему и они смеялись. А он качал головой и мило улыбался с этими ямочками. Тогда моя любовь лопнула, как воздушный шарик.

В общем, понятно, почему я ждала выпуска. Понятно, почему на церемонии я не плакала, не говорила лицемерно, что буду скучать по счастливым школьным временам. Я пообещала себе, что больше не вернусь в школу. А ещё не пошла на выпускной балл. Отец сказал, что я буду жалеть об этом всю оставшуюся жизнь, а мать меня поняла и не стала настаивать.

Сколько лечатся душевные раны? Порой они остаются белыми рубцами, уродующими душу, какой бы мазью от шрамов ты их не обрабатывал. Наверное, это мой случай, потому что одна мысль об колледже повергала меня в панику. Я пришла в свой первый день учебы, думая, что все на меня будут смотреть и смеяться, постоянно смотрела на себя в зеркало, поправляя прическу, одергивала юбку, и мне потребовалась неделя, чтобы понять, что до меня нет никому дела, и это повергло меня в такой шок и сумасшедшую радость, что я рассмеялась и побежала по пляжу, размахивая руками. А вдали я увидела белоснежного мальчика и девочку, играющую на флейте. Замерла, прислушавшись, околдованная этой странной мелодией. Она была бодрой, живительной, быстрой и непохожей на никакие из известных мне. И тогда я поняла, что свободна, и тут же скинула с себя всю одежду и погрузилась с головой в море, нырнув и достав. Я раскачивалась в толще воды, словно водоросль, пока лёгкие не начало разрывать от нехватки кислорода, и тогда вынырнула, выплюнув солёную воду, и посмотрела сквозь сощуренные глаза на вечернее ясное небо. Вдали зажигался свет маяков. Воздух дышал прохладой и морскими водорослями, кричали чайки, из вышки спасателей выходили двое, переодевшие желтые купальники в летнюю одежду. Один был кудрявый, черноволосый и печальный, а другая с каре и весёлая.

Я вышла из воды, закрывшись волосами.

— Эй, деточка, что ты творишь? Совсем ополоумела голой купаться? А если бы кто-нибудь увидел?

Ко мне подошел Доминик и накинул на плечи полотенце. Я закуталась и села на сухой песок.

— Тебе что, 10? — продолжал он наседать.

— Я волосами закрыла, — проворчала я.

А они у меня были длинными и густыми, так что закрывали туловище без проблем.

— Ну и что? — фыркнул он.

Его щеки покраснели. И от меня, и от того, что сгорели на солнце.

— Давай, поехали домой. Нам нужно выспаться перед парами.

Конечно, ни в какой дом мы не поехали. Мы гоняли на кабриолете по широкой дороге, я смеялась, встав на сидении и раскинув руки, как в фильме «Хорошо быть тихоней», подставив лицо порывам ветра, который развевал мои мокрые волосы. Сначала мне было холодно, а потом я согрелась. А потом я захотела пить, и мы пошли в кафе моих родителей и выпили по стакану коктейля. Хорошо было жить. И кошки, мяукающие на крыше, были согласны, и женщины, убирающие бельё, и молодёжь, рисующая баллончиками на стене цветы, листья и деревья, и официант, вытирающие столы и иногда глядящий на ясное небо у него над головой, и девушка, поливающая цветы на балконе.

— Наслаждаешься? — усмехнулся Доминик, — Ну-ну, перед парами не надышишься.

— А ты что-то какой-то грустный.

Он вздохнул. Его глаза на мгновение странно блеснули. А потом его ещё совсем мальчишеское лицо озарила обезоруживающая улыбка.

— Всё хорошо, — сказал он, — Не забивай этим себе голову. Ты медсестра. Скоро не будет этих беззаботных деньков. Уж поверь мне, я из семьи врачей…

Еще немного — и на город окончательно опустилась ночь. А мне не хотелось спать. Мне хотелось залезть на дерево померанца, сорвать его плод, и пусть он ещё зеленый, и смеяться, смеяться, смеяться… В других места лето длится три месяца, у нас — 5. Сентябрь и май тоже щедры на зной и ясную погоду.

К счастью, Доминик тоже был из числа полуночников. Мы смеялись, что опять продрыхнем всю пару, но колесили по всему городу, а потом наткнулись на пенную вечеринку и нырнули в мир белых пузырьков и невидимого леса ног.

Я была жива, и это самое главное. Школа была позади, как и Дилан. Всё в прошлом.

Первый курс был действительно самой счастливой моей порой. Учиться было легко, заводить новых друзей тоже, практика была веселой и полной забавных историй о странных пациентах. Я пропадала в библиотеке при колледже. Воздух там был полон солнечного света, пыли и шуршания страниц с запахом ветхости. Вечером я неизменно ходила купаться со своими новообретёнными друзьями. Мы загорали, подставляя и без того смуглую и лоснящуюся кожу ослабевшему солнцу, плавали, иногда заходя за буйки, прыгали с вышки, катались на «банане», катамаране и водных лыжах, а один раз меня подговорили полететь на парашюте, будучи привязанной к концу моторной лодки. Это было страшновато, но весело.

А когда наступила зима, то гуляли по пляжу, иногда закрываясь зонтами от дождя, иногда кутаясь в одежду, развеваемую порывами холодного ветра, но неизменно в конце каждого дня. Ловили ртом мокрый снег, лежали на прохладном песке и удивлялись, каким пустым и грустным становится город, когда заканчивается купальный сезон и туристы постепенно уезжают. А некоторые грустят: вместе с туристами уезжают и те, в кого они успели влюбиться. Вот почему иногда здесь опасно разбить сердце от очередного курортного романа. Зимой ты понимаешь: на самом деле наш город очень мал и тесен.

Но это длится совсем недолго. Весной вновь набухают почки, распускаются цветы и выглядывает солнце. Начинаются экзамены, аллергики начинают ворчать, потирая глаза и нос и расчесывая кожу. Доминик, который зимой был каким-то странно-грустным, становится снова радостным и готовым не спать ночами. И мы снова гоняем по оживающему городу, ловя потоки воздуха.

Снова лето. Беззаботное, весёлое, но с практикой. О да. Больница, ватные шарики и таблетки. А ещё уколы. А я ещё, кроме всего прочего, староста и одна из лучших учениц на потоке. Поэтому на меня взвалили большущий и тяжеленный ком ожиданий, которые я должна оправдать.

В общем, свободной была только вторая половина июня и август. Я тогда не понимала, что-то лето — преддверие осени, наполненной неожиданностями и болями в животе от стресса. Я тогда наслаждалась, дула на белый одуванчик, плела венки, поливала цветы, стригла кусты, загорала и купалась в море, а потом, уставшая от впечатлений, ела и пила холодные напитки, мокрая и счастливая. И ни о чём больше не думала и не беспокоилась.

А потом меня снова отправили на практику. Я проходила её с Домиником и Терезой, моей хорошей подругой. Не без волнения я вошла в отделение хирургии, в которое меня отправили. Мне было не по себе в окружении стариков, смотревших на меня глазами, кажущимися огромными на фоне осунувшихся лиц.