— «Мелодия слёз», — сказал он.

— Что-то в твоём исполнении она не пробивает на слезу, — засмеялась я.

— Музыкант делает мелодию, — терпеливо, как маленькому ребенку, пояснил Вечность, — Одна и та же музыка звучит по-разному в исполнении каждого человека.

Я заглянула в окно. Зелень повсюду и цветы.

— Лето… — рассеянно сказала я, — Оно тебе особенно дорого?

— О чем ты? — сварливо спросил Вечность, — Сейчас июнь, дорогая. Совсем уже чокнулась от своих лекарств?

А потом ко мне пришла незнакомая девочка с кудрями и улыбкой до ушей. Что-то болтала, а я в недоумении смотрела на неё, пытась понять, что в неё мне так знакомо. Где я могла её видеть? Почему она мне кажется такой родной? Как будто мы знали друг друга раньше. До боли знакомые черты. До боли знакомая болтовня. Больно кольнули мне в сердце эти кудряшки, гетры и родинка под глазом.

Она сказала «прощай», и мне захотелось схватить её и удержать. Но ей надо было идти. Туда же, куда и Вечность. Она держалась так, будто знала меня ещё давно. А теперь пришла попрощаться. Когда она помахала рукой, на секунду в моей голове промелькнула догадка. Но лишь на секунду.

— Прощай, ещё одно приятное воспоминание, — ласково сказала я, но она уже не услышала.

Она уже была далеко. И я невыразимо счастлива за неё и её спутника.

Что-то приятное снилось мне, что-то счастливое. На часах 5:30. Опять это время. Надоело. Почему я такая счастливая? Почему мне хочется улыбаться? Почему в голове звучит Бетховен?

Мои щеки мокрые от слёз. Я плакала? От чего мне хочется плакать этим снежным утром?

Я видела странный-странный сон, но ничего не запомнила из его содержания.

А днём я стала обыкновенной рыжухой.  Мне стало получше, но по-прежнему не спадала температура и по-прежнему ночами мучали кошмары и удушающий страх. Но и он постепенно уходил.

Стало тепло и спокойно. Только таблетки надоедали и скучно было. Я рисовала людей во фраках, платьях, цилиндрах и шляпах. Заморские края, корабли, волков, мячики и птиц. Слушала радио. Полоскала горло, дышала ингаляторами, ела таблетки и супы, пила чай, сидела под теплым душем, умывалась, лежала под компрессами.

Дни тянулись медленно, тоскливо, но вполне терпимо. А потом меня выпустили.

Я торжественно возвращалась в палату. Шла по пустынному коридору. больных значительно поубавилось. Открыла дверь, ведущую в палату. Там сидела Кларисса. Три кровати были заправлены.

— А где Клэр? — спросила я, — И Сандра тоже где? Остальные?

— Их выписали, — сказала Кларисса, — Остались мы с тобой и Клэр.

Её лицо больше не искажала ухмылка. Она была… Измученной? Я увидела трещины. О, нет…

====== Белоснежный полёт ======

— Ну что? — говорило всё в ней, — Ты счастлива? А? Счастлива, бескрылая? Ну, давай, вырви мне их. Вырви с корнем.

— А ведь чужеродное тело вызывает отторжение, — вслух сказала я, — Общеизвестный медицинский факт. И о чем ты только думала, глупая? Думала, сможешь улететь на чужих крыльях из своего личного ада?

Она смотрела на меня безразличным взглядом. Нутром я догадывалась: ни мой облик, ни мой голос не вызывают в ней отклик. Моё имя ни о чем не не говорит. Она сейчас похожа на жука, перевернутого на спину.

— Кто вы? — прохрипела она.

— А кто вы? — в свою очередь спросила я.

— Я не знаю, — закрыла она лицо руками, — Я не помню кто я и откуда. Я даже не помню, сколько мне лет!

— А где вы жили до того, как попали сюда?

— В доме престарелых. Я жила в комнате с двадцатью такими же дряхлыми развалинами, как и я. В семь утра мы просыпались и завтракали, до двенадцати гуляли в палисаднике, в двенадцать обедали, после обеда до шести вечера был тихий час, в шесть ужинали, до девяти смотрели старое и невыносимо скучное шоу, а потом ложились спать. И так изо дня в день, очень долгое время. Персонал смотрел на нас с отвращением, заведующий считал деньги, самую счастливую, которой мы все завидовали, раз в месяц навещали родвенники, чтобы проверить, умерла ли она, чтобы получить наследство.

Ужас. Как выпишут — пойду навещу бабушку.

Клэр с ужасом на нас смотрела. Не могу больше… Видеть её не желаю.

ОНА УБЬЕТ В НАС ВСЁ

ВЫЖГЕТ СВОИМ ЧЕРНЫМ ПЛАМЕНЕМ

НЕНАВИЖУ

УЙДИ, ПРОСТО УЙДИ

ИНАЧЕ ТУТ НЕ ОСТАНЕТСЯ НИЧЕГО

БЕСКОНЕЧНО ТОНУЩИЙ КОРАБЛЬ

Клариссу увели в изолятор. Меня следом за ней. Нас разделяла стена, и я бы многое отдала, лишь бы хотя бы заговорить с ней. Это невыносимо — быть под прицелом Халатов, как бабочка на кончике булавки, как бактерия под микроскопом. Я слышала скрип ручек, записывающих что-то в тетрадях, и этот звук бил по моим ушам. Изо дня в день слышала один и тот же вопрос: «Как Вы себя сегодня чувствуете?». И каждый раз заверяла, что всё в порядке. Пока меня всё-таки не выпустили.

Вернувшись в свою палату, я обнаружила, что Клэр нет. В палате было накурено, неубранная постель ещё хранила её тепло и запах. Я выглянула в окно. Она медленно уходила, и на её плечи и волосы приземлялись снежинки и тут же таяли от её тепла.

— У меня такое чувство, будто она тает, — услышала я голос, но не стала оборачиваться, — Как этот снег. И когда-нибудь превратится в грязную талую воду.

— Думаешь, она грязная?

— Она грязная. Но это не её грязь. Она хочет избавиться от неё.

Я усмехнулась.

— О да. Не она одна. Но вся проблема в том, что должно разбиться сердце.

— Её? Значит, исход один? Либо стать талой водой, либо родником? В любом случае ей придется умереть?

— Не её. Кто-то должен отдать своё сердце. Но он должен по-настоящему захотеть и ни секунды не колебаться.

— Тогда… Этим «кем-то» буду я.

Тогда я наконец обернулась и посмотрела на него внимательно.

— А хочешь ли ты этого? — громко спросила я, — Неужели ты уверен, что так любишь её, что готов проститься с жизнью?

Он удивленно посмотрел на меня. Чем-то они были похожи. Тот же взгляд и та же копна черных волос.

— Я… люблю её?

— Глупыш! — рассмеялась я, — Как ты же собираешься умирать за неё, если даже не можешь разобраться в своих чувствах?

— Просто… Где гарантия, что это действительно любовь, а не очередная болезненная одержимость? Ты ведь не знаешь… Мы, черно-белые, любим не человека, а образ, что себе придумали. Бегаем, как собачка, за конченными скотами. Нас легче других обмануть, но обманщиками считаю нас.

— Что в твоем чувстве больше? Радости или болезненности?

— Я… Не знаю. Я думаю о ней, как об отце. Но отец меня бросил. И он оказался не тем, кем я его считал.

— Хорошо… Тогда попробуем по-другому. У тебя от неё чаще живот болит или приятное покалывание в груди?

Внезапно до него дошло и он просиял.

— Ну вот, видишь? — глупо хихикнула я, — Любовь и не должна причинять боль. Она — это лестница. Но ведущая вверх, а не вниз.

— Ты права! — энергично закивал парень, — Теперь я всё понял. Я отдам за неё своё сердце.

Он выскочил из палаты, а я вздохнула и села на подоконник. Славный паренек. И говорит, как Иной. Этот город действительно очень странный. Он полон удивительных людей.

— Нихрена себе ты тут речи задвигала! — услышала я знакомый ехидный голосок.

Эрик стоял под окном и орал в приоткрытую форточку. Я распахнула окно. Он влез и уселся рядом со мной. Мы болтали ногами и смотрели на деревья, укутанные снегом. Как будто цветы на них распустились. Гипсофилы.

— «Любовь — это лестница»! — передразнил он меня, — Да ты у нас романтик, оказывается. Какая же ты всё-таки у нас многогранная и неповторимая, каждый раз открываешься для меня с новой стороны!

— Так, восхищение мной — это, конечно, занятное и, безусловно, нужное дело, но оставим его на потом, — устало сказала я, — Сейчас меня волнует Хамелеон. Её все больше и больше затягивает, а я даже не могу ничего сделать.

— В 5:30 ты узнаешь ответ, — подмигнул он, — Вы ведь всегда узнавали об удивительных вещах именно в это время?

Он хлопнул меня по плечу, слез с подоконника и унесся в даль, как будто исчезнув среди серебристого снега, освещаемого первыми фонарями. Сзади меня Халат убирал постель Ворожеи, обнажая голую поверхность кровати.