Самым трудным было пробраться сквозь кусты. Ветки царапали, листья и насекомые так и липли. На небе показалась бледная луна. Мимо нас пробежала Поступь. Мы притихли. Кажется, она нас не заметила. Выбрались исцарапанные и злые.

— Надеюсь, ты хоть оружие взяла? — усмехнувшись, спросила Отступница.

— О себе лучше беспокойся, — огрызнулась я.

Я выхватила заточку. Она — тот же нож, что и в прошлый раз. Мы принялись кружить вокруг друг друга, принюхиваясь, сгруппировавшись, как кот, готовящийся к прыжку.  Готовились напасть, выжидали.

Как же её звали? Какое у неё настоящее имя? Она с детства была подслеповата…

— Крот! — выкрикнула я, — Червь! Аксолотль!

— Мы что, на уроке биологии? — склонила голову вбок Отступница, — Я тоже так могу. Слепыш, летучая мышь, нетопырь, гидра.

Воспользовавшись моим замешательством, она воткнула нож мне в бедро. Я стиснула зубы, чтобы не заорать от боли. Получилось сдавленное мычание.

—  Пингвин! — шепнула я.

Она приподняла брови.

— Киви, эму, страус, — издевательски продолжила она.

Стала теснить меня к стене. Воткнула нож в миллиметре от моей шеи.

— Мне ведь надоест с тобой играть когда-нибудь, — ухмыльнулась она, — Чего оружие не поднимаешь? пацифисткой заделалась?

— Кошка… — в отчаянии выдохнула я, — Лев, тигр… Церемонемейстер?

— Чего ты за мои фразы цепляешься? — сплюнула Отступница, — Ты в жизни не угадаешь моё имя.

Какая её черта бросается мне в глаза, но я  не хочу её замечать? Или… Какую черту она старательно прячет? Какой она была до метаморфоза? Я что-то упускаю. Что-то до смешного очевидное. Когда мы познакомились, я играла в гнома среди страны великанов. И она была такой же. Только притворялась. Лицедей назвал её хамелеоном…

— Хамелеон! — заорала я прямо ей в лицо.

— Ах ты дрянь!

Она ещё раз полоснула ножом, но я успела выставить руку. Она отошла от меня, дыхание отдавалось в её груди хрипом. Я не стала дожидаться, когда она опомнится, и просто рванула через кусты, истекая кровью и шипя от боли. И…

Столкнулась с Филином. Он возвышался надо мной, его глаза горели в темноте, как две глубоководные рыбы. Я попятилась назад.

— Я сделаю вид, что ничего не было, — сказал он грудным голосом, — Возвращайся в свою палату.

— Спа… сибо, — пискнула я.

— Знаю я ваши игры, — кинул он напоследок.

Спина покрылась мурашками. О каких играх он говорил? Лучше не думать об этом…

====== Перламутровая глубина ======

Я всё ждала, когда Филин напомнит о произошедшем ночью. Ночами не спала, видя перед глазами его угрюмые впалые глаза, съёживалась перед ними, казалась себе маленькой и жалкой, как букашка. Никто не должен был знать об этой дуэли, кроме Лицедея. Это что-то личное, касающееся лишь нас двоих. А кроме того, если об этом узнают Халаты, то они вмешаются и запрут меня в Клетку. О да, я знала, почему её называли Ластиком. Она стирала страх и радость, сны и мысли. Она стирала тебя.

Ночами мне снились кошмары. То, как Иных схватывали Халаты, скручивали им руки и тащили по тёмным коридорам. Они съеживались под прицелом хирургического ножа, который втыкался над глазом и вырезал круг на мозгу. Лоботомия. Опустошение. Ночной кошмар Иных первой половины двадцатого века. Их жгли током, держали над ямами со змеями, окунали в ледяную воду, держали в ванной часами, а то и днями, накачивали наркотой, делая безвольными тушками, находящиеся между сном и явью. История больницы уходила вглубь веков, но иногда из прорези окна я видела совершенно незнакомое место и понимала, что нахожусь далеко от дома, как с точки зрения времени, так и с точки зрения пространства.

Ворожея и представить не могла, что за жуть мне снилась. Я знала о её кошмарах, знала о тьме в ней, но она не знала, что испытывали Иные в те времена, когда психиатрическая больница была аналогом тюрьмы. И я не говорила. Знала, что если скажу, то она тоже начнет видеть эти сны. А я не хотела, чтобы она в лишний раз истрепала себе нервы. Итак, бедняга, ходит бледная, как тень.

Дни шли, Филин молчал. Иногда мы пересекались, и он смотрел на меня стеклянным взглядом, делал вид, что ничего не видел. В итоге я решила не думать об этом. Похоже, он понимал, насколько это важно и для меня, и для неё. Может, он знал об Иных, знал о Грани и потаённой жизни. Потому что когда мы говорили о нём, называя его этим именем, и он проходил мимо, то он неизменно поворачивал голову, как заправская сова.

Лето кончилось, оставив нам прощальные подарки в виде фруктов и ягод, а небо проводило его слезами-дождём. Листья начинали желтеть, дни становились холоднее, ночи длиннее. Мы по-прежнему сидели на крыльце, вооружившись зонтиками. Иногда стояли жаркие дни, и мы вздыхали, вспоминая об ушедшем лете. Кто-то уже ходил с насморком. Элис шутила, что «у психов обострение, сейчас хлынут сюда, спасайте задницы». Я хмуро на неё смотрела, Элли закатывала глаза и читала очередную лекцию о недопустимости клеймления психически больных, Клэр тихонько усмехалась.

Это лето многое изменило. Я и раньше здесь была во время знойных дней и лиловых вечеров, но тогда здесь царила скука, дети слонялись по округе по одиночке или компаниям, от скуки устраивались драки, изоляторы пополнялись. Но это лето было другим. Мы сблизились. Взгляд Ромео потеплел, Блейн стал меньше рисовать неприличные наброски, Габриэль стала меньше приставать. Мариам, правда, уехала, мы плакали, а потом забыли. Об ушедших здесь всегда забывают, это как-то само собой получается.

А с тех пор, как пришла Элли, многое изменилось. Она была клеем, что держал всех вместе. Пациенты впервые стали по-настоящему единым коллективом. Любили её все, она не могла не нравиться. Даже буйные, даже асоциальные, даже конченые психопаты. Однажды к нам приволокли социопата, который замучил своих одноклассников. Его держали в изоляторе и никого к нему не подпускали. Волокли по коридору специально во время тихого часа. И то один мальчик попался ему по пути, тот его чуть не задушил. Когда дежурила Белка, которая клевала носом каждые десять минут, то Элли носила ему еду по ночам, просовывала питьё, пересказывала ему новости, читала литературу. Он даже как-то притих, присмирел. Когда его выписывали, они горячо обнялись и поцеловались, прощались, как близкие родственники.

— Смотри, смотри, вот она, — прошептала Элли, указывая дрожащей на новую пациентку.

Это была Сандра. Свалявшиеся волосы, смятая рубашка, размазанная косметика. Она шла по коридору, затравленно оглядываясь. Вся как-то сгорбилась, будто несла что-то тяжелое на стене.

— Да, не права была Луиза, говоря, что она не любила его… — ошеломлённо пробормотала я.

— Я её вообще боюсь, — съежилась Элли, — И самое ужасное в том, что она идет к нам в палату!!! Меня ещё вчера мисс Алингтон предупреждала… Зои, что делать?!

Она затрясла меня, лихорадочно поблёскивая глазами.

— Спокойно, — сказала я, — Она не опасна. Просто иди и познакомься с ней.

Я заставила Элли глубоко вдохнуть, а потом медленно выдохнуть. Она улыбнулась, поблагодарила меня и вернулась в палату. Я пошла к мальчикам. У меня не было никакого желания общаться с Сандрой. Слишком проблемная.

Я застала Ромео одного в палате. Он стоял, облокотившись о подоконник, и глядел в окно. Его кожа казалась особенно тёмной на фоне белой краски.

— Вот и лето кончилось, — сказала я, — Жалко?

— А чего жалеть? — хмыкнул Ромео, — Оно ведь будет потом.

— Но оно не будет таким, как это. И листья на деревьях упадут и сгниют в земле, а потом распустятся уже другие.

— Грустно ты говоришь. Грустнее только блейновская геометрия.

— Это, простите, какая?

Он повернулся ко мне. Его глаза были прищурены, на носу приклеен лист.

— Параллельные линии находятся друг напротив друга, но никогда не пересекаются, — вдохновенно начал он, — Но пересекающиеся встречаются один раз, на краткий и радостный миг. Разойдутся свой дорогой, всё больше и больше отдаляясь друг от друга. И никогда друг друга не увидят вновь. Они будут вечно бежать через пустоту, в которой ничего нет, одинокие и неприкаянные. Но куда? Зачем?