Она подошла к нему, осмотрела его и сделалась очень серьёзной. По одному её виду я поняла, что всё очень плохо. Она выгнала меня из палаты и позвала санитаров…

Прошлое следует за мной по пятам, и чем быстрее я бегу, тем быстрее оно меня настигает.

Когда-то мы знали, кто о чём думает в 5 часов утра и какие стихи мы пишем, когда не можем выйти в дождливый день. Взявшись за руки, мы шли по шоссе, и наша школьная форма мокла, прилипая к телу. Она из прокуренной квартиры, принадлежащей итальянцам, а я из фермы, окруженной дикими зарослями, через которые несколько десятков лет никто не пробирался, кроме как по протоптанной голой дороге, изуродованной шрамами от колёс машины.

— Дождь! — кричали мы, — Дождь! Да будет дождь!

Повернулись друг к другу лицом, взялись за руки и принялись кружить друг друга, скача и смеясь. И действительно пошёл дождь. Мы задирали головы, высовывали языки, чтобы поймать капли. Портфели были отброшены, туфли и носки сняты, ноги шлёпали по холодным лужам и шершавому асфальту. Звонкие голоса выводили:

Она подобна радуге,

Что украшает небо разными цветами!

О! Куда бы она не пришла,

Всё становится красочным!

И каждая из нас думала, что эта песня про неё.

— Извини, тебе придется открыть этот ларец. Иначе так и будешь убегать. Из ран необходимо выпускать яд, а то он доберётся до сердца.

====== Бардовые голоса ======

— Больше не получится убегать, Буревестник. У нас общие скелеты в шкафу. Общая ночь, когда всё решилось.

Он лежит на кромке льда. Это его уголок, и только здесь он свободен от ржавых прутьев. Но тут он делает то же, что и всегда — лежит, бесцельно глядя вверх застывшим взгляде. Всё им здесь заморожено, и всё тут замерло. Нет, оно всегда было замёрзшим, мёртвым. Мне хочется убежать, что что-то удерживает. Что-то внутри меня, притаившееся на дне ларца, закрытого на замок.

— И что ты предлагаешь сделать? — в отчаянии кричу я, — И что я могу сделать? Сколько приступов я пережила? Сколько раз я орала не своим голосом, умоляла его остановиться? А сколько ночей мне снились эти ужасные глаза? Прошло почти два года, но мне кажется, что синяки на шее всё ещё свежи.

— Я знаю, — склонил голову Ворон, — Я знаю, что ты чувствуешь. Поэтому я и позвал тебя сюда.

— Зачем?

— Говори.

Я недоумевающе склонила голову.

— Тебе нужно выпустить всё, — сказал Ворон, — Нельзя держать дурные воспоминания в себе. Иначе могут трансформироваться в тьму.

— Ты знаешь, каково это, верно?

Лицо Ворона потемнело.

— Никто не слушал меня. Я всегда был одиноким. Я с детства насмотрелся на тьму в сердцах людей и перенял её себе. Тот подвал лишь всё ускорил.

Он криво усмехнулся, сверкнув серыми глазами.

— Что ты вообще знаешь, птичка? Ты даже не представляешь, как тебе повезло. Тебе не придётся разбивать чьё-то сердце. Всего лишь открыть этот ящик Пандоры и пострадать немного. А ты и этого не можешь!!!

Его глаза налились кровью, земля заходила ходуном.

— Говори!!!

Я стала отползать от него, дрожа всем телом. Он был пострашнее Эрика. И чем больше он ненавидел эту тьму, тем сильнее она становилась. Она просвечивалась через его кожу, таилась в глубине его зрачков. Эрик был охотником, стреляющим в чайку. Ворон был черной нефтью, разлившейся в море,  обволакивающей её перья и не дающий взлететь.

— Если ты не откроешь ящик Пандоры, это сделаю я!!!

— Тогда я сожгу его! — закричала я.

— Какая ты смешная, — глухо рассмеялся Ворон, — А огонь ты как разожжёшь?! Тут же повсюду лёд!

Он одним прыжком преодолел расстояние между нами и схватил меня за шкирку. Наши лица сблизились. Он смотрел своими сощуренными глазами в мои, широко распахнутые.

— Я сейчас отправлю тебя в твой последний полёт, птичка. Всё вокруг пеной забрызгаешь.

Как тогда. В ту ночь, когда я в последний раз видела Гарри. Но на этот раз меня никто не спасет. Спаситель сам стал палачом.

Его пальцы сомкнулись на моей шее, ногти впились в кожу.

— Может, доделать начатое Лицедеем? Уж я-то поделюсь с тобой своей тьмой. Я щедрый.

Значит, ночное имя Эрика — Лицедей… Что ж, оно ему очень подходит.

— Рыжая, Рыжая, до боли рыжая, до боли родная, — предательски затянул Ворон.

Я попыталась оттолкнуть Ворона, но тот впился в меня своим взглядом. Моё тело словно налилось свинцом. Я всё глубже и глубже погружалась в омут его зрачков. Кривая, уродливая улыбка вновь исказила его лицо — он понял, что я в западне.

В какой-то степени я и впрямь вместе с ним пережила эти метаморфозы. Сначала было воодушевление. Потом сомнение, лёгкое, ловко прячущееся, и навязчивое, прилипчивое, как банный лист. И он разрастался скользким червяков в спелом плоде. Он разрастался, поглощая всё. Дикий страх, нечеловеческий страх. Пробирался в сны, населяя их самыми невообразимыми кошмарами. А потом через них переполз и в тонкую плёнку реальности. В зеркале, в отражении в луже, за завтраком, в кабинете Ласки — везде.

Страх вытеснил всё, сделав остальной мир незначительным, блеклым, похожим на карандашный набросок. Страх победил — и это дало начало концу. Душа сгорела, песня забыта, в глазах появилась ненависть и горькая усмешка. И это уже был не Гарри и не Менестрель.

Когда мы только познакомились, он пел песни под расстроенную гитару и рисовал похабные рисунки на стене осколком кирпича. Оба безбашенные, оба без тормозов и оба знают цену дружбе, потому что невообразимо одиноки. Мы слушали в дождливые дни в наушниках «жуков» и рисовали комиксы. А рядом всегда сидел Джонатан и выводил мелодию этого дома.

И казалось, что так будет всегда. И казалось, что такой, как он, просто не может сгинуть и будет всегда всех бесить. Но нет — он купился на лёгкую наживу и не понял, что это ноша не для его плеч. А я не смогла его остановить, потому что слишком ценю свободу выбора.

— Я часто думаю о нём, — говорил Ворон, — Но слышу только белый шум. как от сломанного телевизора.

У нас несколько раз ломался телевизор. И каждый раз я надеялась, что удастся починить. Но его приходилось выкидывать на помойку. А Менестреля не выбросишь — он ведь не телевизор.

— Когда-нибудь он закроет свои глаза, — говорил Ворон, — Навсегда.

— Не надо, — плакала я, — Плевать, что он дерётся с Халатами и душим меня. Это всё равно он — наш глупый мальчишка.

— Ты ведь знаешь, что это не так, — говорил Ворон, — Это просто пустая оболочка. Как хитиновый скелет от насекомого, съеденного пауком. Как пустой панцирь краба. Как ракушка, покинутая моллюском. И ты, и я это знаем.

И каждое его слово — новый кусок, откалывающийся от сердца.

— С такими темпами это я разобью сердце, а не твоя суженная, — смеялась я.

Даже Ворон не был в состоянии уловить всю ту боль, скрытой в этом смехе. Но то была не его вина — тьма застилала его. И сейчас. И будет, пока за него не умрёт девочка-весна.

— Вот так. Молодец. А теперь идём ещё дальше.

— Девочки, я купила абонемент в бассейн!

Капитан клуба болельщиц, которая тогда была простой ученицей с нелепыми хвостиками, по имени Луиза, махала какой-то бумажкой.

— Здорово, — сказала Кларисса, — Я тоже хочу плавать. Но у меня нет денег.

— Будем на озере купаться, — предложила я, — Бассейны — для буржуев. А мы — простые девчонки, будем плескаться в мусоре.

— Да ладно вам, — махнула рукой Луиза, — Там не так уж и дорого. Тем более, скидки действуют до конца мая.

Она облокотилась о свой шкафчик. Мы с Клариссой стояли перед ней. Рядом молчала Сандра, которая впоследствии станет девушкой Марка и одной из элиты школы. А пока она была забитой девочкой, которая считалась психом из-за того, что избила свою подругу.

Мимо нас прошла футбольная команда и облила нас краской. Все вокруг заржали.

— Как смешно, просто не могу, — сказала Кларисса, вытирая стёкла очков, — Вас столь искромётному юмору Карлин научил?

— Че ты там вякнула? — приблизился к ней один из футболистов.