— Ну, во-первых, нас вся больница ненавидит, причем по моей милости, — хмыкнул Эрик, — А во-вторых, отсюда не очень-то хорошо слышно. Да и в третьих, здесь довольно малолюдно, ближайший кабинет принадлежит семейному психотерапевту, который плохо слышит.

— Значит, нет спасения?

Я скатилась вниз по стенке, сев на колени. Закрыла лицо руками. Мне хотелось заплакать, но это бы дало Эрику материал для новых шуток и подколов.

— Нет спасенья, нет возврата, — мрачно сказал Эрик, — Мы сгнием здесь. Сожрем друг друга своим безумием. И темнота будет проводником. О, она отличный проводник.

Внезапно он расхохотался. Я вжалась в стенку, мысленно моля хоть кого-то услышать нас и придти на помощь.

— Интересно, чье победит? — спросил он скорее самого себя, чем меня, — Хотя, нет… Мне больше интересно, как долго ты будешь держать ящик Пандоры закрытым? Может, тебе подсобить, а?

— Эрик, пожалуйста, замолчи, — сказала я дрожащим голосом.

Мне стоило заткнуться. Но было поздно. Он почувствовал мой страх и его это сильнее раззадорило.

— Эй, птица-буревестник, хочешь, смочу твои крылья кровью? Летать ты не сможешь, зато твоё оперение станет ярко-красным. Разве не красиво? Прямо как Ворон! Только без тьмы. Только тебе не поможет какая-то там муза.

Я беззвучно заплакала. Меня трясло и бросало в жар, голова буквально трещала по швам.

— Давай, Буревестник, я подсажу тебя поближе к огню. Ты загоришься, но зато почувствуешь пламя на вкус! Поцелуешься с костром по-французски. Давай! Вкуси все оттенки эмпатии, это ведь неизбежно, и ты это знаешь. Ты сгоришь, так какая разница, сейчас или потом?

— Нет! — хотелось закричать мне, но вышел сдавленный хрип, — Я хочу ещё пожить. Я так просто не сдамся.

— Бла-бла-бла. Громкие речи, но за ними прячется страх. Прыгай ко мне, сестренка. Почувствой мой огонь на вкус.

Я услышала, как он начал подбираться ко мне, гнусно хихикая и зовя меня «кис-кис-кис». Я нащупала осколок банки и выставила его вперед.

— Не сопротивляйся, я только выпущу твою кровь, черной её заменять не стану. Я это не умею! Хотя, быть может… Знаешь, а мне интересно, как ломаются люди.

Он подбирался всё ближе и ближе, и я чувствовала его горячее дыхание, слышала едва слышный хрип, доносящийся из его груди, чувствовала вкус своей слюны, наполняющей мой рот так быстро, чтоя не успевала её проглатывать. Не отдавая себе отчета, я полоснула осколком по нему.

Кровь! Кровью окропились белоперые крылья.

Чувствовала теплое и мокрое на моих руках и лице. Слышала его крик, хрип, бульканье. Яркий свет ослепил меня. Раздались шаги, голоса. Замелькали руки. Я потеряла сознание.

— Очнулись?

Этот голос был женским, бархатистым, мягким и вкрадчивым. Ласка

— Что случилось? — прохрипела я.

Я лежала в Клетке. Клетке, ставшей домом Брайану. А голос Ласки доносился откуда-то издалека. Я попыталась встать с кровати, но смогла только приподняться на локтях.

— Меня теперь посадят? — испугалась я.

— Нет, что ты, — рассмеялась Ласка, — Это же просто царапина. Ты же расскажешь, что произошло, правда?

— Он… — я бессильно опустилась на подушку, — Он вдруг переменился. Стал каким-то странным, пугающим, даже зловещим.

— Он пытался напасть на тебя?

— Ну… Да.

— Ты не представляешь, как сильно заточение в тесном замкнутом пространстве меняет людей. Особенно если это двое. Они варятся там, вынимают все свои секреты, выворачиваясь наизнанку. А порой превращаются в искаженные отражения самих себя. Как в кривых зеркалах. И совершенно неважно, друзья это, влюбленные, враги, а может, просто знакомые. А вы оба — ходячие ящики Пандоры, и иногда мне непонятно, кто страшнее — ты или он?

Слова отняли все мои силы. Я лежала, глядя в потолок, и, наверное, со стороны походила на рыбу, выброшенную на берег. У меня состояния дикого ужаса всегда завершались вот таким вот. Не без содействия Халатов.

— А Эрик сейчас в последней палате. Спит беспробудным сном. Наверное, к пробуждению уже не будет ничего помнить, — сказала Ласка, — А ты не бойся. Здесь не страшно. Я знаю, что вас это место пугает, и совершенно напрасно. Это ведь шанс побыть наедине с собой. Перезлиться, переплакать, переболеть. В полной тишине. Впрочем, можно выпросить прогулку в сопровождении медперсонала.

Мне вредно оставаться наедине с собой, как ты этого не понимаешь? Да и какое это одиночество? Я как под микроскопом, за мной круглые сутки наблюдают. Это не одиночество, это заточение. Клетка.

Я снова лежала в беспамятстве, прокручивая в голове сцену в кладовке, смакуя ощущение теплой крови, сжимаясь от страха. Порой меня тошнило, порой мне хотелось биться в истерике, но я знала, что тогда меня надолго здесь продерджат, и я не выпускала яд, чувствуя, как он разъедает меня изнутри. Исправно ходила в туалет, отвечала на вопросы, ела каши, пила чай. Внешне старалась казаться выздоравливающе девочкой, иногда даже улыбалась. Сжалившись надо мной, Ласка выпустила меня.

— А где мистер Эррони? — спросила я её.

— Я уговорила его, чтобы он разрешил мне взять тебя.

— То есть, теперь Вы мой лечащий врач?

— Да. Ты рада?

— Да. Вполне.

Я шла по коридору, и мне казалось, что на меня все косо смотрят, но на самом деле всем было плевать, такие вещи здесь никого не удивляют. Не то чтобы здешние такие жестокие, но драки здесь в порядке вещей. Тот же Ромео регулярно с синяками ходит и разбитыми кулаками.

Клэр шла мне настречу. Как всегда: завораживающий взгляд из-под шляпы, длинная юбка и лохматые волосы.

— Ты опять не заметила, что меня уволокли, да? — обреченно спросила я.

— Заметила, — пожала плечами она, — Но не придала этому особого значения. Кстати, Брайан вернулся.

Странно. Я не заметила, что его не было, мне казалось, будто его и не уводили вовсе. Но когда мы пришли в его палату, и я увидела, как он сидел с накинутым на плечи одеялом, такой понурившийся и костлявый, я поняла, что он пропал. Того развесёлого Ворона больше нет. Он остался далеко-далеко, там, где ещё хуже, чем в Клетке, и только муза весны способна его оттуда вытащить.

====== Лиловая надежда ======

— Мы похожи на караван верблюдов. Пробираемся через пустыню верхом на верблюдах, прямо навстречу песчаной бури.

— С чего это такие ассоциации?

— Не знаю, просто на ум пришло.

А вот я знаю, почему. Она называет наш город желтым, миражем посреди пустыни. А мы, значит, бедуины с иссохшими глотками.

— Дать тебе воды? — спрашиваю я, косясь на автомат с напитками.

— Зачем? — пожимает она плечами, — Вода здесь отравленная.

Её лицо скрывает сомбреро, но я знаю, что на нём следы бессонницы. Уже тогда она находилась в невидимых цепях, а значит, и я.

— Почему на тебя Водонепроницаемая наорала? — спросила она.

Водонепроницаемой была наша учительница по истории. Даже в такую жару, как сейчас, она носила пальто, шляпку, перчатки и зонтик. Я представляла, как она прыгает по крышам, подхватываемая ветром, с зонтом, раскрытым, как парашют. Как Мерри Поппинс или Амевараши.

— Плохо написала сочинение, — сказала я, — Небрежно. Перепутала факты. Написала, что Черчилль был французским президентом, а НАТО — союз азиатских стран.

— Как же ты так? Это же общеизвестные факты.

— Я путаю. Я путаю аббревиатуры, фамилии политиков, термины, сражения. Я не могу начертить параллелипипед и написать формулу альдегида.

— В принципе, как и многие школьники. Эта Водонеприноцаемая придирается на пустом месте. Мокрая курица.

— Да ладно, не бери в голову.

— А я не могу не брать в голову. Рядом с ней всегда идет дождь.

— Если так, то мы бы ходили мокрыми.

— А вы и ходите мокрыми. А ты — особенно. Но замечаю это только я.

Он шел мне навстречу. Вдали мигала умирающая лампа перед тем, как совсем погаснуть. С подоконника свесились цветы, об окно бились мухи, гоняемые санитарами. Он шаркал ногами, обутыми в незашнурованные кроссовки, и весь казался каким-то понурым, выжатым, непохожим на себя.