— Нет, не говори так, — обиженно фыркая, выдавливает Сириус. — Как-то ты сказал, что в другой жизни у нас все могло бы выйти великолепно. Это было бы славно.

— Мы не в той жизни, Сириус, — говорит Ремус, надежно скрещивая руки, чтобы не потянуться к нему. — Тебе нужно что-нибудь уладить, чтобы отправиться на похороны брата?

По лицу Сириуса видно, что у него нет сил даже на злость. На нем никакой маски, никакого высокомерия. Только глубокий страх, и Ремус не уверен, чего именно Сириус боится. Одиночества, подсказывает мозг, ведь только оно может вызвать у него подобное выражение лица.

— Я не могу, — говорит Сириус, комкая край стеганого одеяла. — Не могу пойти.

— Ну конечно, можешь. Должен! — возражает Ремус. Это же смешно. Если бы умер его отец, ничто в мире не смогло бы его остановить. В них столько свойств характера, оставшихся еще со школы: в одиннадцать от них уже требовалось быть полноценными людьми, как будто все в мире работает именно так. Ремус не знает, отправила бы его Шляпа сейчас, после всего пережитого, увиденного и прочувствованного, снова в Гриффиндор, но порой былые храбрость и мужество поднимают голову и бросаются в бой.

— Нет, мне нельзя покидать дом… — Сириус прерывает объяснение, но неважно: Ремус и сам перебивает его.

— Да хватит, это жалкие оправдания. Ты не можешь так сильно бояться этой своей кузины, не тот Сириус Блэк, которого я помню со школы…

— Будь ты хоть наполовину так умен, как о себе мнишь, ты бы цепенел от ужаса перед Беллатрикс, — бормочет в ответ Сириус все еще слабым, неуверенным голосом. — Но нет, я не могу выйти из дому, потому что не разрешает Дамблдор. Дело не в том, что я хорошо себя веду… это наказание.

Ремус глядит в смущении, словно Сириус только что заявил ему, будто небо сделано из того же, из чего состоят голубоватые прожилки в испорченном сыре. Сириус откидывает голову на подушку, и Ремус захлебывается воздухом.

— Ты ему рассказал. Все рассказал!

— Ну конечно, рассказал! Я же обещал, что расскажу, верно? Я никогда тебе не лгал, не лгал, не лгал, сколько проклятых раз я должен это повторять? Ты никогда не был настолько опасен, чтобы я тебе лгал!

Он говорит заметно четче, но Ремус знает, что сказанное — правда: прошло достаточно времени, чтобы, чтобы сонное зелье перестало действовать. Не слишком приятная правда — так как признание, что Сириус никогда не считал Ремуса опасным, звучит до странности обидно, и Ремус не может определить, почему, — но все же правда.

— Ш-ш-ш, — говорит он, пытаясь все обдумать.

Теперь Сириус пытается повысить градус надменности:

— Как ты смеешь говорить мне…

— Ш-ш-ш! — повторяет Ремус, подходит к кровати и садится рядом, придвигается и замирает. — Ты никогда мне не лгал.

— Никогда, — соглашается Сириус. — Ты был отвратительным, и странным, и невозможным, но я ни разу тебе не лгал.

Ремус хотел бы, чтобы его сердце сковал лед, но все так печально, потому что теперь Сириус плачет, оплакивает все, что потерял. Брата, лучшего друга, человека, который перед ним. Всех, с кем он не мог видеться, с кем не мог оставаться, кого никогда не встретит больше из-за совершенной ошибки. Сириус Блэк плачет, это искренние слезы, и на мгновение Ремус чувствует себя идиотом. Потому что даже с их учетом он не в силах простить Сириуса, никогда, ни за что.

— Когда-то мы и были славными, — говорит он, — но друг с другом вели себя ужасно.

— Ты не мое орудие, — все еще как в тумане бормочет Сириус.

Ремус опускает голову ему в ладонь и наклоняется вперед всем телом.

— А тот факт, что до тебя это дошло только спустя пять лет, делает причину еще более очевидной.

><((((o>

Порой Ремус играет в игру, пытаясь угадать: а что, если? Что, если бы обстоятельства изменились? Если бы он попал в Хаффлпафф, а Сириус — в Гриффиндор? Что, если бы он сделал, как предлагала мама, и остался дома, отправился бы в маггловскую школу, учился бы маггловским штукам, а раз в месяц попросту запирался бы?

Что, если бы там оказался Джеймс?

Что, если бы знал Питер?

Что, если бы весь мир не пошел кувырком?

Некоторые вещи, думает Ремус, когда играть становится слишком больно, просто случаются. Никаких великих загадок. Некоторым событиям просто суждено произойти: в бессмысленных и жестоких вещах неоткуда взяться логике и выбору. Было суждено, чтобы Ремуса укусили. Было суждено, что его начнет необъяснимо привлекать Сириус Орион Блэк. Суждено, что тот ослепит Ремуса, который слишком близко подобрался к сверкающему центру недосягаемой звезды.

Проснувшись, он понимает, что что-то не так: во рту слишком много запекшейся крови. Это нормально — иногда в полнолуние, в перигее, Ремус кусает сам себя до крови, но сейчас все иначе. Он не может ничего вспомнить, для этого всегда нужно время, но болит гораздо слабее, чем обычно. В каком-то смысле Ремусу становится легче — меньше ран, меньше синяков и царапин. Он обматывается простыней, подбирает одежду и собирается отправиться в импровизированную ванную, помыться, но видит черно-красное месиво…

Сначала Ремусу кажется, что это его мантия, обломки мебели и кровь. Видит только это, потому что не может разобрать, смотрит на воротник или на полы. Но потом замечает руку — отдельно от тела, откушенную и нелепую. Она лежит на земле в паре футов от него, а пальцы все еще идеально очерчены и слегка сжаты, словно готовы вот-вот что-то взять.

Ремус не сводит глаз с изгиба этих пальцев. Комната сжимается вокруг него, а Ремус не может отвести глаз от пальцев, от того, насколько они настоящие, с крохотным пятнышком чернил. Бледные, бескровные, но настоящие, и совсем не похожи на резиновые штуки из «Зонко».

Ремуса тошнит.

Его рвет прямо на пол, чем-то красным, пенистым, и от этого его тошнит еще и еще, пока ничего не остается, желудок сжимается в комок, словно тряпичная кукла, но это не важно — Ремус продолжает и продолжает, пытаясь избавиться от содержимого, пока не валится на пол Визжащей хижины, пытаясь набраться храбрости, чтобы встать, прибрать, сделать хоть что-нибудь. Что угодно.

Он же гриффиндорец, ему должно хватить на это храбрости, ведь так?

Какая-то часть Ремуса всхлипывает: ему всего шестнадцать, он слишком молод для того, чтобы стать убийцей, слишком юн для подобного. Он проклинает Фенрира Грейбэка, и своего отца, и этот кошмар… это же наверняка кошмар? Только вот вонь… слишком настоящая.

Его находит мадам Помфри, кажется. Кажется, потому что все плывет и колышется, пока не появляется директор, и Ремус понимает, что весь в слезах, что это слабость, но ему плевать, просто нужно плакать. Он плачет и зовет маму.

Его обнимает именно школьная медсестра. Ремус всегда ей нравился, пусть с остальными она и ведет себя строго и непреклонно, и она не бросает его, даже чтобы позвать на помощь — отправляет патронуса и продолжает обнимать Ремуса; она не должна, он может быть опасен, но Помфри плевать.

Директор берет ситуацию под контроль. Он дает Ремусу выпить что-то теплое и шипучее, а Ремус вроде бы пытается что-то рассказать, но не может собрать слова воедино. Хотя после того, как все трое приводят себя в порядок, а Ремус спит, кажется, целую вечность, Дамблдор говорит ему:

— Вас не отправят в Азкабан. И из школы не выгонят, — добавляет он. — Эта трагедия… и даже на секунду не думайте, что это что-то другое, — случилась по недомыслию и недосмотру, но не по вашей вине, мистер Люпин. — Дамблдор замолкает. — Я разберусь с делами и настоятельно рекомендую рассказать мадам Помфри о своих кошмарах. Но вы понимаете, что не можете уйти?

И впервые, почти вечность спустя с того момента, когда Ремус утратил душу, когда часть его почернела, обуглилась и умерла, он произносит:

— Никто не знает, что я оборотень. — Пусть это и ложь. — И это будет плохо не столько для меня, — добавляет он механически, — сколько для оборотней в целом.

Дамблдор должен, наверняка должен знать, какой вопрос хочет задать ему Ремус, потому что говорит: