Они заходят за очередной порцией зелий, и тогда Сириус замечает Ремуса: тот просыпается и трет глаза внутренней стороной запястья. За два дня до того было полнолуние, Ремус выглядит изможденным и продрогшим, лицо белое, как тесто, и непривычно застывшее. Сириус быстро отворачивается. Пусть они и совали друг другу языки в рот, но смотреть на это— слишком бесцеремонно.

— С каких пор Сириусу Блэку важно щадить чью-то скромность? — вмешивается, щурясь, Снейп, и он-то откровенно пялится.

— С каких пор мне есть дело до Ремуса Люпина? — отвечает Сириус, шагая прочь, но Снейп издает какой-то звук, и он оборачивается. — Что за вопрос?

— Я спросил бы тебя о том же, — говорит Снейп, и мир окрашивается красным. В следующую секунду Снейп уже валится, хватаясь за пол, словно ничего не чувствует — так и есть. Заклятье, которое Сириус не помнит, как выпустил (на самом деле помнит, ведь он сам его впервые применил), довольно странное. Оно не должно быть страшным, но пугает до ужаса, потому что Снейп действительно не в силах ничего почувствовать, оно отключает все ощущения, даже чувство равновесия, земного притяжения, безопасности мира вокруг. Даже стен или пола не чувствует — только падение или что-то подобное. Сириус отлично знает, на что это похоже. Это заклятье использовал на нем отец, когда Сириус слишком ему докучал.

Сириус наклоняется, говорит тихим голосом. Никто не поймет, в чем дело, может, только Регулус, который знает приметы этого заклятья. Не худшее из арсенала Сириуса, но достаточно гадкое, чтобы он использовал его крайне редко.

— Держись от него подальше, — как можно спокойнее произносит он. — Я уже говорил, и говорю снова. Ненавижу повторять.

Он отпускает Снейпа и бормочет контрзаклятье, а потом расправляет плечи и продолжает путь.

— Я что, правда должен принимать это раз в час следующие шесть часов? — спрашивает он, глядя на флакон в руке. Лучше делать вид, что ничего не случилось, и Снейп идет за ним. Они понимают друг друга.

Двумя днями позже он встречается с Ремусом в комнатушке в конце коридора на пятом этаже. Сириус не уверен, для чего она использовалась — может, чтобы запирать непослушных детей, потому что в высоту она всего четыре фута, а в длину и ширину — по пять, — но им подходит. Когда Сириус открывает дверь, Ремус заметно подпрыгивает, пусть и сидя, и едва не ударяется головой о потолок проклятой каморки.

— Прости, стоило бы…

— Ужасно выглядишь, — говорит Сириус. Он не планирует смягчать удары — не словесные, по крайней мере.

Ремус бросает на него раздраженный взгляд.

— Мне пора, — говорит он, вопреки обыкновению.

Сириус таращит глаза.

— Нет, — машинально отвечает он, не получив ни того, зачем пришел, ни того, чего хотел. Естественно, Ремус никуда не пойдет. Сириус берет его за руку и чувствует дрожь. Дрожит не только рука — весь Ремус. — Да что с тобой?

— Ничего… — пытается тот возражать, но протесты стихают, и некоторое время он просто глядит перед собой. Этот угрюмый взгляд тянется на долгие мили и Сириусу очень знаком: приходится напоминать себе, что он смотрит не в зеркало. Но Ремус со вздохом поворачивает голову.

— Все в порядке, Сириус. Можешь отпустить мою руку.

— Тебя трясло. Что-то не так, — возражает Сириус, чувствуя нарастающий гнев. Тот холодным металлом ощущается прямо под кожей, кипит под поверхностью, застывает кровь застыть льдом. — Скажи, что случилось.

— Нет, — просто отвечает Ремус, но сжимает рукав его мантии — долгий, долгий миг. Жар стихает, отходит в сторону, словно гнев можно сохранить на потом, на черный день. — Останься.

— Скажи, — шепчет Сириус, устраиваясь рядом. Ремус опирается на него, все еще сжимая в пальцах рукав. — Я хочу помочь.

Наверное, еще ни разу Сириус не произносил этих слов в таком порядке, никогда в жизни. Всю жизнь люди или помогали ему, или боялись, или пугали настолько сильно, что больше всего на свете Сириусу хотелось скрыться под маской, прикрыться другими людьми. И именно в этом он и может признаться себе, пока они сидят здесь вдвоем, в крошечной комнатушке, где их никто не увидит, и не коснется.

— Ты не помогаешь людям, — говорит Ремус, потому что знает. Знает, какая тьма вьется под кожей Сириуса Блэка, знает места, где обитают старые тайны, где они лежат и гниют, где болят и саднят. Ремус все это знает и все же не отодвигается, не сейчас, пока нет. — Ты бы все равно меня не защитил, мне придется делать все самому.

— Это Снейп, — говорит Сириус, потому что он тоже знает, что именно пугает других, какой вид принимают их демоны. Тот демон не испугается предупреждений, и Сириусу это известно.

Ремус говорит очень тихо, но это не тот тихий голос, которым воздействуют на других Сириус и его отец. Таким голосом, представляет себе Сириус, говорят люди — чужие, странные и трусливые, — когда хотят попросить о чем-то, но не могут.

— Думаю, он о чем-то знает. Думаю, он может знать, — говорит Ремус, крепче сжимая рукав. Эта мантия никогда не станет такой, как прежде. Ни один домовой эльф не сможет отстирать боль, таящуюся в кончиках пальцев.

Это не похоже на холод в груди, на беспокойство и на внутренности, завязанные в узел — кажется, так беспокойство обычно и проявляется. Наоборот — тянущая боль отдается в руках, и он сжимает и разжимает пальцы, словно пытается взять палочку. Магия вскипает под кожей, прорывается сквозь поры, внушая страх там, где раньше его душу подпитывал гнев.

Но Сириус остается. Пока Ремус крепко держится за мантию, он нежно целует его, думает, думает и наконец решает. В этом решении есть и доброта, и жестокость, и до сих пор Сириус не позволял себе полностью погрузиться в них: он вообще не понимает, как дошел до жизни такой.

><((((o>

Последние пять лет своей жизни Ремус посвятил сооружению в своей душе чего-то противоположного святилищу Сириуса Блэка. Он аккуратно выстраивал все: воспоминания о его жестокости — воспоминания, которые не давали его ранам затянуться, вообще зажить.

Но Ремус не был создан ни для мести, ни для обид. У него отвратительно получалось избегать людей, он оставлял место только для того, чтобы им нравиться — хотя бы самую малость. Порой Ремусу кажется: не будь он оборотнем, он стал бы кем-то шумным и ярким, умеющим с выверенной рациональностью избегать тех, кто этого заслуживает, и держаться подальше от тех, кто не должен бы ему нравиться. И, когда он видит полумертвого на вид Сириуса, свернувшегося клубком в постели, по какой-то глупой семейной причине отказывающегося плакать, самые ужасные из жестокостей, которые Ремус приписывает ему, рушатся — даже с учетом абсолютной убежденности: этим путем он больше ни за что не пойдет.

Но и бросить Сириуса он не может. Ремус не отходит от кровати ни пока тот спит, отключившись после питья, поданного Тибби (в которое Ремус подмешал сонное зелье), ни когда просыпается. Ремусу слишком хорошо известно, как отвратительно могут действовать на организм сонные зелья. После одного такого он все утро подробно излагал Джеймсу свои мысли о том, как им с Лили нужно расставить цветы на свадьбе, и чем бы он хотел украсить шатер. Слава всем богам, Джеймс с громадным терпением отнесся к тому, что Ремус распоряжается на его свадьбе, и больше никогда не вспоминал об этом.

Сириус просыпается так тихо, что поначалу Ремус не сразу понимает: эти звуки — не бессвязное бормотание сквозь сон, а настоящие слова. Он откладывает книгу и поднимает голову.

— Что такое?

— Ремус, у нас ведь могло бы все выйти отлично, правда? Могло бы, — неразборчиво произносит Сириус. Его обычно яркие серые глаза затуманены, взгляд расплывчатый. — Мы смогли бы, ты и я. Я бы тебя защитил.

Прямо сейчас Ремусу хочется окружить свое сердце стеной. Она уже построена, но слишком низкая, легко перешагнуть. Он хочет, чтобы она стала выше, стала настоящей непробиваемой римской стеной, и чтобы наверху сидел лучник.

— Мы никогда не старались, — без труда лжет Ремус. Как дыхание.