В других вагонах, в другой жизни, наверное, он мог бы найти друзей, но…
Он Блэк.
Ехать на поезде не так уж плохо (уныло, но он умудряется напустить сглаз: слушать, как Нарцисса вопит, что ее волосы поменяли цвет, довольно весело), а потом — замок, ну, замок.
Хотелось бы Сириусу сказать, что замок не производит ошеломительного эффекта, что он привычен к волшебству — мать, отец, служанки, чертов домовой эльф, да и сам дом приучили его к радости чистой магии, отвлекли от чудес, осадивших Сириуса, пока они в свете фонаря плыли в лодке к замку. Но на самом деле его настолько очаровывает новый дом, что он даже не замечает тех, кто плывет вместе с ним — только разглядывает замок. Двери в Большой зал открываются, и после Сириус скажет, что он смотрел на это без особых эмоций, что легко привык, но факт остается фактом: он не может припомнить многое из того, что случилось той ночью.
Ладно.
Это тоже неправда.
Он помнит, как назвали его имя, и именно в тот момент разрозненные впечатления о шпилях, звездном небе и туманных, неясных очертаниях столов и людей становятся настолько резкими и ясными, что воспоминания режут его не хуже ножа, стоит ему обратиться к ним не вовремя. Его имя называют первым, Сириус садится на стул, на голову нахлобучивают противную Шляпу, и он, закрывая глаза, думает: «Ладно, Слизерин».
Но Шляпа отвечает:
— Слизерин? Ты уверен? Вижу амбиции, и потенциал, и кураж. Еще один Блэк в Слизерине, кого это может удивить?
«Не думал, что ты занимаешься тем, что удивляешь людей», — думает Сириус в ответ, храбро стараясь поддержать беседу.
— Храбрость отлично подойдет Гриффиндору, знаешь ли. Есть в тебе бунтарская жилка, и, если ты позволишь, он станет тебе домом.
Но неожиданно все, что может представить Сириус — это шквал дымящихся, бросающихся на его стол вопиллеров, и именно такое наследство он по себе оставит: все будут знать, что на этом месте сидел Сириус Блэк, потому что горелые следы останутся до тех пор, пока Хогвартс не сгорит дотла. Вероятно, из-за следующей атаки вопиллеров, на которые никто не обратит внимания, даже если они станут взрываться криками на главной лестнице.
В тот миг, когда картина полностью проявляется в его воображении, Шляпа выкрикивает: «Слизерин!», все хлопают, и Шляпу сдергивают с его головы до того, как Сириус воображает, как стоит на верхней ступеньке и глядит на вопиллеры, понимая, что ему совершенно плевать.
Но нет никакой разницы, потому что теперь он сидит за столом, окруженный зеленью и серебром, и думает: «Ладно, все могло обернуться хуже».
Обернувшись к хаффлпаффскому столу, Сириус глядит, как очень толстый монах приветствует добродушную на вид девчонку с косичкой, и встряхивает головой.
Распределение продолжается, но Сириус не особо следит за ним, даже когда к столу подходят другие слизеринцы. Некоторых он знает с детства — ну, с раннего детства, и все они устраиваются за столом со смесью почтения и неуверенности.
— Знаешь, — говорит Сириус тому, кто сел рядом, — когда я злюсь, то становлюсь только опасней.
Тот, кто сел рядом — бледный мальчик с темными прямыми волосами, которым не помешало бы мытье, и в мантии, которая хоть и не из комиссионного магазина, но стоит явно меньше, чем его собственная, отвечает:
— По крайней мере у нас есть хоть одна общая черта, — и окидывает Сириуса взглядом, словно раздумывая, что с ним делать. Однако это длится всего мгновение. — Северус Снейп.
Фамилия Сириусу незнакома, в списке подходящих людей для общения и дружбы ее нет, но он тоже слизеринец, так что в самый последний момент Сириус понимает, что стоит наладить отношения хотя бы с этим мальчиком.
— Блэк, — отвечает он, в ту же минуту решив, что этого хватит. Разве нет?
Но даже если бы Сириус собирался назвать также и имя, его прерывает появившаяся на столе еда, которую он приветствует коротким радостным возгласом — пусть даже он и пропустил все объявления и остаток распределения, погрузившись в собственные мысли. Неважно, второй раз такого точно не случится. Сириус ухмыляется, глядя, как остальные едят, хотя первокурсники и держатся особняком, и надеется, что следующие семь лет не будут похожи на этот ужин — иначе скука будет просто невообразимой.
Пир оканчивается десертом, которым Сириус наслаждается со всей благодарностью человека, воспитанного Вальбургой Блэк: короче говоря, он в кои-то веки может не переживать о том, что глазурь запачкает мантию. После старосты — и Андромеда, из-за которой Сириус испытал легкую гордость, ведь она, такая хорошенькая, была его кузиной, — отводят их в подземелья. Ночью сложно оценить привлекательность этого места (хвала Салазару, это все, что может придумать Сириус, раздраженный сыростью), но гостиная довольно сильно отличается от дома, где мебель стоит не для удобства, а чтобы радовать глаз, и Сириус тут же чувствует, как что-то сжимается у него в груди. Окна — не совсем настоящие окна, потому что за ними — озерная мгла, — мутные и занесенные илом, но Сириусу кажется, что днем они должны производить менее ужасающий эффект.
А кровать теплая, мягкая, укрытая от чужих глаз, и пусть даже балдахин серебристо-зеленый, а где-то рядом начинает храпеть Эдвард Блишуик (троюродный он там или нет, можно с ума сойти, если придется все семь лет это выслушивать), Сириусу кажется, что все еще обойдется к лучшему.
><((((o>
Просыпаясь, на один пугающий момент Ремус думает, что, должно быть, умер во сне: лицо погружено в подушку — мягчайшее творение рук человеческих, а еще он не чувствует привычной усталости, как после сна в своих обычных убежищах. Пахнет теплым хлебом, фруктами и вареньем, и, когда Ремус поднимает голову, рядом стоит еда.
И тогда остатки сна, кошмара, извращенной фантазии, да чего бы ни было облетают прочь: Ремус вспоминает, где именно находится. Он садится, глядит на поднос с завтраком, стоящий на ближайшем столике, и стонет. Эльфиня, ну конечно, это дело рук эльфини. Не потому, что Блэк не сделал бы такого — нет, Ремусу просто не хочется переживать танталовы муки, думая о Блэке, который в идеальном порядке расставляет на подносе круассаны, фрукты, масло и чай, маленький теплый чайничек с чаем.
Чая Ремус не хочет (нет, это ложь. Он наливает себе чаю и ненавидит то, насколько это приятно), он хочет уйти до того, как придется взвалить на себя обязанность очередного разговора с Сириусом Блэком. Хочет аппарировать к Джеймсу и Лили, на пару дней спрятаться под кроватью для гостей, дуться и злиться из-за случившегося.
Но нет, он пьет чай Сириуса Блэка и пытается не дать раздражению побороть себя. Наверное, вниз спускаться не стоит, лучше остаться в спальне, избегая того, кто, без сомнения, ненавидит его сильнее всех на планете, но все-таки Ремус решает, что ему уже не пять лет, и если стыдиться нечего, то он и не будет.
Блэк сидит за кухонным столом. Выглядит он прекрасно, даже если не спал. Он читает газету, а эльфиня… нет, Тибби, стоит на табурете за его спиной и пытается расчесать ему волосы. Получается не очень: Блэк все время уворачивается и сыплет ругательствами, а Тибби… как будто еще одно бранное слово — и она бросится колотить головой о дверь.
— Ты это видел? — рычит Блэк. — Ты честно пришел сюда после всего этого?
Он швыряет перед ним газету, и заголовок гласит: «Нортумберлендские ведьмы убиты во время самой масштабной резни магглорожденных». Желудок выворачивается наизнанку.
— Нет, — отвечает Ремус. — Меня там не было, я в Сассексе был, и поосторожнее, Блэк…
А Блэку плевать. Он встает, и Тибби опрокидывается с табурета на пол, прежде чем броситься куда-то прочь из кухни.
— Этот дом мой, — начинает он, даже в ответ на эти слова вскипая праведным чистокровным гневом, но неожиданно будто вспоминает, с кем именно имеет дело, потому что этот гнев не отправляет его душу на самое дно ада (а Ремус полностью и пугающе осознает, насколько темно там может быть), а сдувается, и Блэк откладывает газету.
