Накануне отъезда мы отправились небольшой группой в поход с ночевкой по берегу озера к истоку Онеги. Саша и Лев Аронович в первых рядах, они-то и настояли на этом путешествии. С утра стало ясно, что происходит что-то необычное: вода в Лаче легла и как пленкой подернулась – ни всплеска, ни звука вокруг. Дошли до места, разбили лагерь, кто чернику брать пошёл, кто рыбачить. Щуки и лещи сами в руки прыгали. Грибы, ягоды чуть ли не в палатки залезали. Под вечер пир устроили у костра с песнями, рассказами, насмеялись до коликов в животе. А ночью началось…

Грозы я с детства боялась. Будто не снаружи грохочет, а внутри все разрывается. На молнию смотреть – как открытые глаза под острую саблю подставить. Кому-то, может, и ерунда: погремело, посверкало, пролилось и все. Но по мне ничего не может быть страшнее, чем эта бесовая охота с огненными стрелами. Если настигнет такая стрела, с душой-то что будет?! Как она, бедная, с телом расстанется, которое вмиг кучкой пепла станет, куда ей деваться среди этой бури?

Не приведи Господь еще раз в жизни увидеть такое. Сначала ветер поднялся, едва палатки все не унесло вместе с народом, холодно стало, как зимой. На Лаче шторм: черные волны с человека ростом, как сотни голодных ртов из озера торчат. И прямо из разинутых черных пастей выскакивают одно за другим огромные белые деревья, сверкающими кронами небо закрывают. Такой грохот пошел по земле, словно она на части раскалывается. Какая сила вытащила меня из палатки и бросила прямо на берег, под холодный ливень и эти огненные столбы, – не знаю. Помню, как тащил меня Саша с берега в палатку, помню, как успокаивал, за руки держал, одежду мокрую стягивал, чтоб согрелась, выпить меня что-то просил. А я дрожала, плакала, все бежать куда-то хотела. Успокоилась только, когда крепко прижалась к нему и, кажется, уснула. Помню, как хорошо было, то ли во сне, то ли наяву таяла, растворялась, улетала и возвращалась в теплые руки, к горячим губам. Ночь провела где-то между небом и землей, под небесный грохот и нежный шепот в ухо.

Проснулась я одна. Оказалось, прошел настоящий ураган. Лес, на опушке которого мы стояли, такой тихий и прозрачный накануне, стал непроходимым буреломом. Вековая сосна колонной лежала между палаток, и удивительно, что никто не пострадал. Из Каргополя прислали спасателей, но спасать, к счастью, никого не пришлось – все мирно сушили намокшие вещи и возбужденно делились ночными впечатлениями. Саша не отходил от меня ни на минуту, светился весь изнутри. В тот день мне хотелось летать, хотелось убежать с ним куда-нибудь от всех. Много чего мне хотелось… А Лев Аронович, тот, наоборот, в стороне держался и хмурый какой-то был.

И все. Вернулись, стали собирать чемоданы. Руфина Семёновна огорошила новостью, что Саше только недавно исполнилось шестнадцать. Внутри натянулась и лопнула какая-то струна, наверное, самая звонкая. Вечером туристы погрузились в автобус и уехали. Автобус тронулся и потащил за собой по дороге все мои мечты и надежды. И только потом, спустя много однообразных, тоскливых дней, я поняла, что этот ураган оставил после себя новую жизнь. Обыкновенный ребенок не может в такую ночь зародиться. Может, она небесная девочка, а на Сашу похожа просто потому, что я только о нём и думала, пока ждала её. Конечно, она не такая, как все. Но я не могу дать ей то, что она ищет и ждёт. Она завянет со мной, я это точно знаю. Пусть будет там, где ей лучше.

Ольга, как была, прямо в платье зашла в реку, умылась, а потом легла на спину: река понесла ее по течению…

В этом месте река делала небольшой изгиб.

… После долгого пешего пути от шоссе до деревни, когда она по пояс в бурьяне пробиралась к дедовскому крыльцу, видела, что на давыдковской усадьбе посажена и окучена картошка, на огороде аккуратные грядки. Значит, Сергей все хозяйничает. Чудной он все-таки мужик, непонятный. Приедет ранней весной, землю засадит и живет один, рыбачит, на охоту ходит. А как снег ложится, в город уезжает. Годы идут, а он все бобылем ходит. Сколько раз говорила ему, чтоб не ждал меня, что не буду я тут с ним картоху копать и грибы солить. А наши детские счастливые беззаботные годы здесь, в Мареке, – разве они могут повториться?…

Ольга вышла из воды прямо у бани. Хорошая баня у Сереги, и пар в ней настоящий, легкий. На крыльце дома растянулся под теплым солнцем породистый охотничий пес Рой. Увидев Ольгу, радостно забарабанил хвостом по ступеньке. Признал, значит. На двери под замком – кусок серой оберточной бумаги, а на нем размашисто, крупно: «Буду в четверг. Ключи в сарае, где обычно. Еда в погребе. За хлебом сходи». Сегодня среда. Ольга сладко потянулась, отлепила от тела намокшее платье, забрала записку и пошла, напевая, к сараю. Рой преданно крутился под ногами. Ключи были на месте. За сараем начиналась дедова земля. Ольга, как в детстве, пролезла, согнувшись, между прутьями старого забора, зашла в свой дом (дел-то сколько тут, оказывается, накопилось!), отыскала в сундуке легкий ситцевый халатик, переоделась, наказала Рою стеречь дома и зашагала в деревню Петровскую, за хлебом.

Покойный Лев Аронович, горячо любимый и до сих пор оплакиваемый родственниками, не дождался в этот раз свою красавицу Мирьям. Не пришла она, как обычно, в назначенный срок вместе со всеми на кладбище, не постояла, нахмурившись в сторонке, не провела тайком тонкими пальчиками по высеченным на каменном надгробье буквам, словно на ощупь запоминала их начертание. Не успел он и подхватить ее, шагающую из окна, чтобы взять за руку и поднять сразу высоко к небу, чтобы не почувствовала она ломающего кости удара о землю, чтобы не видела собственной крови и не услышала, как истошно кричат от ужаса люди. Шурик опередил, не растерялся. Молодец, парень. Выскочи она из окна, какой тяжелый камень лег бы на его сердце! Такую ношу до конца жизни нести никому не пожелаешь.

С Моисеем тоже не удалось повидаться. Вот доля выпала человеку! Почитай, уже скоро двести лет, как он покоя не знает. А может, нравится ему – никто его к портрету силой не привязал. Захотел бы, вмиг вернулся бы сюда, парил бы над ручьями талых снегов по устьям древних рек, над душистой апрельской сиренью и сочной майской горной травой, над выжженной июльской землей, обдуваемой соленым морским ветром, над виноградниками и спелым красным кизилом, отзывался бы гулким эхом в пещерах, где хранилось когда-то наше молодое вино…

Божий свет большой, душе везде теперь привольно. Но только здесь наверстываем мы упущенные, растраченные в городской суете годы. Здесь, на Иудейской скале, куда пришли наши предки вслед за персидским царем Калибу и возвели Небесный город рядом с орлиными гнездами, – здесь встречаемся мы, узнаем и любим друг друга, здесь говорим с нашим Богом и храним нашу веру. Не это ли высшая благодать?

А Моисей привязал себя к своему дому, который после его смерти тоже покоя не знает: то шквал арестов, то нечистую силу ловят, то пожары один за другим, то разгорится злобная война за жилплощадь… Привязал себя к семье, в которой сам запутался, заблудился среди детей, племянников, внуков и правнуков…

Интересная у них там история может закрутиться! Так все переплелись-перепутались, что сходу не разберешься. Чей сын Александр, чья дочь Марека-Мирьям? Думал, здесь легче будет разобраться. Сверху, говорят, видно все. Оказалось, нет – все загадки остались, какие были. Видно, их живым разгадывать придется.

В том, что Мирьям моя дочь, я уверен. Той ночью, в ураган, я, конечно, не спал. Я услышал с берега крик до смерти напуганной Оленьки, видел, как Сашка тащил ее, почти без сознания, в палатку. Ругал себя, что, старый увалень, не сумел опередить его, и, прогоняя от себя дурные мысли, благодарил Бога, что он послал ей на спасение Александра, а не меня. Под утро, когда все улеглось, Сашка прокрался в палатку. Думал, я сплю, дурачок. Лучше бы он там, у Оли, остался. А он, видно, боялся отцовского гнева или Олю не хотел в неловкое положение своим присутствием ставить. Кто теперь скажет, что было бы лучше…