Я рассказала Антону о своем друге, о том, что мы договорились с ним посмотреть казнь на чердаке. На что он произнес:

– Вы будете смотреть казнь?

– Да.

– Зачем?

– Мы так решили, – не придумав ничего лучше, ответила я.

Оставшееся время до прихода Дани я занималась тем, что обхаживала своего нового знакомого. Я принесла ему большую бутылку воды из колонки, что стояла рядом с домом, обустроила новую удобную лежанку вдали от окна за стройматериалами, что должны были скрыть его от Дани и вообще от любого постороннего, кто сюда попадет. С огромным трудом я перетащила Антона, повесив его себе на плечи, в обустроенную лежанку. Волоча его, меня чуть не стошнило. От нового знакомого очень плохо пахло. Некая жуткая смесь из пота, мочи и даже плесени. Два месяца, проведенных взаперти, из бравого солдата сделали бомжа, готового в любой момент испустить дух.

– Прости, – догадываясь о своем состоянии, проговорил он, когда мы вместе с ним упали на новое место.

– Ничего. Мы все исправим. Ты, главное, до завтра дотяни. Я еды принесу. И мыло.

– Хорошо, – укладываясь удобнее, сказал Антон.

– Сиди тихо. Мне надо уходить, – я коснулась его руки и убежала к окну, чтобы не вызывать у Даника подозрений.

Сев на балку под окном, я стала ждать прихода друга. В тот момент я задумалась о том, что для меня настало время, когда придется врать по-крупному. Для каждого наступает такой момент. У меня он настал в пятнадцать лет. С этой самой секунды у меня появилась тайна, цена которой – человеческая жизнь. И я не знала, наступит ли день, когда я смогу поведать кому-либо про Антона.

Я посмотрела с окна вниз. К площади подтягивались первые зрители. Они заходили за специальные ограждения с металлической крышей, располагающиеся по краям площади. Те, кому не хватало места, ютились рядом. Взрыв – дело нешуточное, и жертв, помимо пленника, никто не хотел. У высоких дверей Дома Правительства выстроились несколько шеренг военных, переминающихся с ноги на ногу. Среди них в первых рядах должен был стоять и мой папа, но на таком расстоянии лица смывались в желтые пятна, и я его не нашла.

Наверху послышались шаги. Обернувшись, я увидела печального и напряженного Даню. Он явно нервничал. Перешагивая через заросли мусора, он подошел ко мне и аккуратно приобнял, чего никогда ранее не делал.

– Страшно? – спросил он.

– Волнительно, – ответила я, хотя понимала, что все мысли были сейчас заняты новым знакомым, лежащим в полуобморочном состоянии в противоположном углу чердака.

Я прислушалась к тишине в надежде не услышать в ней кашля или стонов Антона.

– Куда ты смотришь? – спросил Даня, озираясь в сторону груды стройматериалов.

– А? Ничего, – я перевела взгляд на друга, – скоро начнется?

Ответом на вопрос стал возникший гул самолета. Сначала тихий, далекий. Потом звук сделался мощнее, гуще. Он принялся заполнять этот чердак, этот город. Охваченные любопытством и страхом, мы высунулись из окна. В безоблачном небе вдали виднелось железное распятье, увеличивающее свои размеры с каждой секундой. На площади военные выпрямились и по команде приставили ладонь к виску. Зеваки под железным навесом вытягивали шеи к небу. Самолет мчался к площади, разрезая свободный воздух нашей страны, чтобы дать понять, что мы зря радуемся собственному единству. Шум турбин уже заложил уши. Трепещущее сердце вдруг застыло, будто покрывшись коркой льда, и только смерть могла заставить его оттаять и заработать вновь. Смерть трех человек, еще недавно защищавших мой покой. Самолет снизился.

– Отсек открылся, – произнес Даник, не отрывая взгляд от железной могущественной птицы.

Три человека устремились вниз к земле, к родной земле. Я вскрикнула и зажала рот двумя руками. Пленные летели вниз, к голове и ноге каждого были прицеплены тяжелые металлические грузы. Это делалось, чтобы жертвы падали точно в назначенное место и не отклонялись порывами ветра. Люди летели вниз, словно мешки с ненужным грузом, словно балласт. По моим щекам градом потекли слезы. Зажимая со всей силы руками рот, я быстро глянула на Даню. Он перестал бояться. По крайней мере, я не видела того страха, что был в преддверии казни. Он смотрел будто завороженный, как смотрят дети на фокусника. Пленники уже пролетели половину пути.

Хлопок. Второй. Толпа на площади мгновенно вздрогнула и отшатнулась.

Два человеческих тела разорвало на множество частей под фейерверк из фонтанирующей во все стороны крови. Крупные и едва различимые останки пленников теперь по отдельности ждали столкновения с землей. Четыре железных груза с привязанными к ним обрывками человеческой плоти первыми грохнулись на каменную плитку. Третья жертва упала на землю чуть позднее, так и не взорвавшись. Бездыханное тело лежало посередине площади. Рядом с ним пару мгновений еще падали конечности и обрывки других жертв. Устройство не сработало, подумала я, но сразу же раздался третий взрыв. Последнего пленника подбросило вверх, и его части разлетелись по площади. Как улетел самолет, я не заметила.

– Господи! – прокричала я, сделала шаг назад и, споткнувшись, упала на пол, но тут же подскочила на ноги. – Господи!

Даник медленно повернулся, глубоко задумавшись. Я же, напротив, не знала, куда себя деть. Меня грыз изнутри ужас, проникающий от сердца во все потаенные уголки души. Каждый участок тела словно бился в отчаянном припадке.

– Что ты молчишь?! – неистово закричала я, вытирая ладонями струящиеся по лицу слезы.

– Успокойся, – выговорил Даник, добавив: – Это война. Что я еще должен сказать?

Даник хотел подойти и пожалеть меня, но я выбежала с чердака и, пробираясь сквозь расходящуюся толпу, помчалась обратно домой. Я ударялась в людей, спотыкалась об их пятки и запутывалась в их длинных платьях. Медленно вышагивающие невозмутимые люди, только что видевшие три чудовищных смерти, вызывали омерзение. Вместо мелькающих лиц мне стали видеться звериные морды свиньи, крысы или волка. Тут я врезалась в мужчину в сером костюме. На шее у него болталась белая заячья голова. Его снисходительный и прощающий взгляд вызвал истерику.

– Почему вы такие?! – вновь закричала я. – Почему вы все такие?! – повторила я, оборачиваясь ко всем.

– У девочки шок, – произнес заяц хриплым голосом прохожим, замедлившим шаг.

Я со злостью оттолкнула мужчину и понеслась дальше к дому.

Сразу на пороге стояла мама. Она ждала меня. Я без промедления кинулась в ее объятия. Мамины руки крепко сжали свою дочь. Меня трясло от пронзительной боли. Я колыхалась в руках, как бабочка в паутине. Мы простояли на пороге полчаса. Мама не произносила ни слова. Только крепко сжимала мое хрупкое тельце и иногда целовала в макушку головы.

Успокоившись, я проговорила:

– Прости меня, мам.

В ответ мама прижала меня к себе еще сильнее.

Странная война. Очень странная война. Мы ведь слабее. Басарская Республика окружена Державой. Наше положение еще называют анклавом. К нам нельзя приехать, приплыть, прилететь, не пересекая Державу. Мы не сбиваем самолеты, что прилетают на казнь, так как Держава нам в каждой листовке обещает в таком случае массированный бомбовый удар по мирным жителям. Мы как мелкие муравьи, вставшие на пути крупного медведя. И медведю неприятны, но терпимы наши укусы и выделяемая нами кислота. Взмахи лап медведя же губительны для нашего муравейника. Но мы стоим. Отважные. Отчаянные. Во имя своей Королевы. А медведь и не собирается разом уничтожить муравейник. Ему это не надо. С учетом, насколько велика и могущественна Держава, я представляю, насколько не остро у них стоит «вопрос Басарской Республики». Некоторые полководцы и на карте нас-то не найдут. Мне кажется, решение нашего вопроса им невыгодно. Поэтому наши сражения такие вялые. Данила говорит, что война нужна только для зарабатывания денег производителям оружия. И война дает им покупателя в лице и войск Державы, и войск Басарии. Нет, есть идейные люди в войне, как мой отец, дядя Никита или, хочется верить, наш главнокомандующий. Но всех их облепили алчные лицемеры. Им выгодно, когда мы мучаемся.