— Н-не гнома… — пролепетал Снорри, шаркая ногой.

— Ну так где ж герой? — взорвался негодованием Скарв и, подхлестнув ездового кабана, поскакал к толпе селян. Только хорошая память об этом злобном хряке, который дико бросался на любую движущуюся цель, удержала жителей Рыбачьей Отмели от панического бегства. — Может, ты? — остановившись, Черноногий ткнул пальцем в лесоруба Берна, ответившего хмурым молчанием. — Иль ты? — Скарв ткнул в Хёгни Дурачка, который хоть и оправдывал свое прозвание, дураком отнюдь не был. Хегни по-дурному заморгал, по-дурному скорчился и заплакал. Скарв презрительно хрюкнул и вдруг заметил самую подходящую на роль героя цель. — А может…

В конюшне корчмы Рыбачьей Отмели было тепло, уютно, а главное, тихо и мирно. Тишину нарушало лишь назойливое жужжание одинокой утренней мухи и хруст пережевываемого сена. Хрустела им одна-единственная лошадь, стоявшая в деннике. Но это была не дохлая, тощая кляча, которая на старости лет вместо заслуженного отдыха испытывала дополнительные нагрузки с безрадостной перспективой пойти за исправную службу на мясо, нет. То был породистый, благородный гнедой жеребец с черным хвостом и роскошной черной гривой, из тех, за которых обычно требуют полцарства или как минимум золота по весу. В общем, не нужно было обладать излишними умственными способностями, чтобы сообразить, что этот конь не мог принадлежать ни простому рыбаку, ни пастуху, ни даже свободному бонду. Владеть таким красавцем мог только конунг или по меньшей мере ярл. Вот только в Рыбачьей Отмели ни ярлов, ни тем более конунгов отродясь не наблюдалось. А конь был. И его нисколько не смущал подобный диссонанс. Он просто стоял в деннике и флегматично жевал дрянное сено. Конечно, он привык к более изысканной пище, но еще он привык не жаловаться, так как был умным конем с трезвым взглядом на жизнь.

Одним словом, ничто не нарушало мирной идиллии полутемной конюшни и конских размышлений о лучших своих днях.

Именно поэтому именно в этот самый момент в ворота что-то ударило, а затем принялось немилосердно истязать дверь, прежде чем сообразило, что она не заперта и открывается наружу.

В прямоугольнике хлынувшего в конюшню хмурого, липкого, мокрого света типичного симскарского утра появился мальчишка. Худющий, расчохранный и с такими безумно-бешенными, впавшими от долгого бега глазами, что ему бы позавидовали сами гончие Матери Хемд. Жеребец флегматично перевел на него взгляд, не прекращая хрустеть сеном. Мальчишка быстро осмотрелся, влетел в конюшню и принялся хаотично метаться из угла в угол.

— Где? Где? Где этот?!.. — в панике заверещал паренек и вдруг пропищал такое слово, от которого конь поперхнулся завтраком.

Он был крайне воспитанным конем, и любое бранное слово глубоко ранило его воспитанную конскую душу. В особенности если приходилось слышать такое от детей. Ему становилось до боли стыдно, и он начинал жалеть, что относится к совершенно иному виду и не может лично заняться воспитанием малолетних грубиянов, прежде всего потому, что такая воспитательная работа, скорее всего, окончится переломами ребер воспитуемого. Поэтому, будучи умным конем и быстро сообразив, что именно ищет распоясавшийся отрок, он громко заржал, зафыркал, тряся роскошной гривой и стуча копытом в доски денника, чтобы привлечь к себе внимание.

Мальчишка остолбенел, сперва перепугавшись, потом обалдев. Однако справившись с потрясением и страхом, немедленно приступил к мыслительному процессу и логическим умозаключениям. Во-первых, он еще вчера догадался, что конь этот непростой. Не то чтобы паренек часто видел хотя бы простых лошадей, но он видел, кому этот жеребец принадлежит, а у таких людей ничего простого не бывает. Во-вторых, мальчишка никогда раньше не сталкивался с тем, чтобы лошадь за неимением конюха сама снимала с себя седло, стягивала упряжь и накладывала корм в кормушку (а это действительно трудная задача, когда боги вместо рук выдали копыта, но кто жалуется и уж тем более хвастает?). Поэтому мальчишка пришел к выводу, что энергичные кивки жеребца есть ни что иное, как очевидный знак, и определил направление, куда тот указывает, — на солидный стог сена в углу конюшни. Мальчишка быстро сделал соответствующие выводы, подпрыгнул, метнулся к стогу и принялся варварски ворошить его, разгребать руками, немилосердно разбрасывая сено по сторонам и чудовищно раня воспитанную конскую душу. Конь от возмущения и негодования раздул ноздри и уже решился было покинуть денник, чтобы преподать урок хороших манер, по возможности, даже без серьезных травм, но тут мальчишка наткнулся в стоге на нечто.

Паренек ощупью оценил объемы этого нечто, примерное расположение, потом залез в стог по пояс.

— Эй! Просыпайся! — раздался приглушенный крик. — Вставай, говорю! Просыпайся, ты!..

Из стога послышался мощный всхрап, отозвавшийся неприятной вибрацией по земле. Мальчишка, снова осмелившийся прибегнуть к тому слову, в ужасе выскочил из стога и с размаху приземлился на самое дорогое. Конь мстительно улыбнулся. Вообще-то лошадям улыбаться не свойственно, но эта — умела. И улыбалась довольно часто.

Мальчишка встал, потирая ушибленное место, с осторожной злостью посмотрел на коня и прислушался. Чудовище, дрыхнущее в сене, просыпаться не думало. Паренек снова подбежал к стогу, запустил в него обе руки и принялся расталкивать то, что обитало внутри, так, что весь стог заходил ходуном. Особого результата мальчишка не добился, если не считать, что его самого припорошило соломой. Усевшись на коленях, паренек перевел дух, сдул с мокрого лица наглые соломины, утер нос и снова влез в стог по пояс. Затем привстал, раскорячился, упираясь в землю ногами, напрягся и принялся что-то тянуть. Жеребец не был особым специалистом в подобных делах, но предполагал, что вытащить это самое «нечто» из сена сложнее, чем вырвать с корнем Древо Хаттфьяля. Похоже, к такому же выводу пришел и мальчишка. Покряхтев немного и напрасно потужившись, он принял самое опрометчивое решение — решил прибегнуть к силовому методу. Впрочем, с тем же результатом он мог бы бить скалы Форн. Мальчишка взвыл, подскочил, заплясал, вертясь волчком, прижимая к себе отбитую руку.

Конь сжалился над неразумным отроком. Он постучал копытом в доски денника. Добившись внимания, жеребец покивал на приставленные к стене вилы. Мальчишка ошарашенно хлопнул глазами. При других обстоятельствах он расценил бы подобное предложение, как самую неуклюжую и очевидную уловку, но разве есть хоть один повод не доверять непростым лошадям? Особенно с такой доброжелательно улыбающейся мордой.

Паренек, опасливо косясь на коня, подошел к вилам, недоверчиво потянулся к ним. Жеребец покивал. Мальчишка умело взял инструмент, вернулся к стогу, не спуская с лошади глаз. Конь снова подбодрил его, сообщая кивками, что тот на верном пути размышлений. Мальчик занес вилы и совершил короткий пробный укол, метясь в стог. Конь протестующе зафыркал. Иногда, конечно, его посещали нехорошие мысли, но он все-таки был благоразумным животным, слабо приспособленным для жизни в условиях дикой природы. Парнишка немного подумал, перевернул вилы и повторил пробный укол, уже черенком. Лошадь одобрительно кивнула, великодушно улыбаясь.

Мальчишка шмыгнул носом, широко расставил ноги, крепко сжимая древко вил, немного помешкал, разрешая внутренние противоречия, собрал храбрость, наметил в стоге цель, крепко зажмурился и со всей своей детской силы вонзил черенок в сено.

Сперва ничего не произошло. «Сперва» затянулось настолько, что мальчишка замахнулся для повторного укола, но вдруг послышалось глухое, утробное обиженное ворчание сквозь сон. А потом сено вспухло и из него восстало нечто.

Оно восстало, как потревоженный драуг из могилы. Как мумия из саркофага, спрятанного в закутке одной из пирамид посреди пустыни (над назначением которых когда-нибудь станут биться величайшие умы и строить самые безумные теории; хотя ответ разочаровывающе прост: глядите, я настолько был шикарен, что даже моя гробница шикарнее вашей коробочки, за которую вы продались в рабство на ближайшие двадцать лет). Только что оно пряталось в недрах стога — и вот оно уже сидит, только вместо погребального савана или километра бинтов оно было покрыто соломой, которая быстро сдавалась под властью гравитации и являла миру чудовищно опухшую, болезненно-бледную заспанную физиономию, обрамленную густой рыжей бородой и длинными спутавшимися волосами. Физиономия была посажена на толстую, короткую шею, переходящую в широченные плечи, которые оканчивались бревновидными ручищами с ладонями, словно созданными, чтобы давить детские головы, как перезрелые тыквы.