Костя сообщил о своём решении в понедельник, в конце обеда. Новость вызвала за их столом смесь из разочарованных и торжествующих возгласов – кое-кто из парней заключил пари на его решение. Гаспаряна хлопали по спине и плечам, сам он сиял грустной армянской улыбкой. Теперь предстояло самое неприятное. Дав другу время освоиться с его новой ролью, перед отбоем Костя отозвал его в глухой конец коридора, где располагался хозблок, в это время пустующий, и там, в тесной каптёрке, на перевёрнутых вверх дном вёдрах, поведал ему свою историю.

Рубен умел слушать. Он ни разу не перебил друга во время его беспощадной исповеди, продолжал хранить молчание и после того, как в ней была поставлена последняя точка. Это было очень неловкое молчание, но когда он заговорил, Костя с облегчением понял, что не ошибся.

– Ты не хочешь, чтобы ребята об этом знали, да?

– Да.

– Хорошо. – Он поднялся, Костя тоже. Рубен потоптался на месте, расчесал пятернёй волосы, о чём-то размышляя.

– Что? – не вытерпел Костя.

Гаспарян посмотрел ему в глаза. Вздохнул, задумчиво помотал головой.

– Всё так плохо? – Костя криво усмехнулся.

– Не представляю, чем тебе помочь.

– Ты уже помог.

– Ерунда. Чем?

– Тем, что согласился быть рядом…

– … в не самый лучший день твоей жизни? – грустная улыбка мелькнула на его лице и растаяла. – Послушай… Я ценю твоё доверие и постараюсь не подвести, это само собой. Но ты должен знать, Джедай: ты всегда можешь на меня рассчитывать. Если тебе нужна будет какая-то помощь… всё равно какая. Или просто захочешь поговорить. Ты понял?

Костя сглотнул ком в горле, хрипло ответил:

– Спасибо.

Ему захотелось на воздух. Он выскользнул во двор через боковой вход и подставил лицо холодному сырому ветру. Горячие слёзы закипали в душе, искали выхода. Этого ещё не хватало – сопли на кулак наматывать, ругал он сам себя, но ничего не мог поделать. Горечь, копившаяся в душе весь последний месяц, под действием дружеского участия словно бы вступила с ним в химическую реакцию, результатом которой стало выделение большого количества солёной воды. Костя отступил вглубь дверного портала, куда не доставал холодный свет прожектора, освещающего плац, и, бормоча ругательства, принялся размазывать слёзы по лицу тыльными сторонами ладоней и рукавами, пока не вспомнил про носовой платок, которым почти никогда не пользовался. Вытер лицо, высморкался и несколько раз глубоко и медленно втянул и выдохнул ледяной воздух.

Непрошеные слёзы наконец иссякли, но с таким лицом нельзя было возвращаться в казарму. Он посмотрел на часы: до отбоя оставалось чуть меньше двадцати минут – и решил перекантоваться здесь. Градус его переживаний постепенно возвращался в границы нормы, а в этом диапазоне мозг уже фиксировал сигналы кожных рецепторов – иначе говоря, Костя понял, что на дворе вторая половина осени и он замерзает. Он вошёл внутрь, закрыл за собой дверь и прислушался. Из открытой двери ленкомнаты доносились возбуждённые голоса и взрывы хохота, в дальнем конце коридора чутко дремал на своей тумбочке дневальный. Костя вздохнул и не спеша направился к своим. Дневальный метнул в его сторону бдительный взгляд, но, узнав своего, расслабился.

…………………………………..

Свадьбу он вспоминать не любил.

Не ожидая от неё ничего хорошего, Костя был готов ко всему. Больше того: иногда, с отчаянием приговорённого, он в глубине души лелеял картины полного провала, который должен был неминуемо кончиться разрывом. В такие минуты исполнение угрозы Павловского о ссылке в дальний гарнизон казалось ему просто спасением, а сам этот мифический гарнизон представлялся землёй обетованной, в которой он был готов искупать свой позор хоть до конца земной жизни. Во всяком случае, этот вариант был предпочтительней пожизненного заключения в купленных и обставленных тестем апартаментах, рядом с женщиной, которая оказалась совсем чужой…

Так как о романтических переживаниях можно было забыть, он смотрел на происходящее трезвым взглядом стороннего наблюдателя, пытаясь увидеть всё глазами Павловских. Презирая себя за это, он не мог не признать, что его родные, несмотря на все усилия, выглядели удручающе провинциально.

Новый костюм и белая рубашка с галстуком сидели на отце вполне прилично – в другое время Костя бы с гордостью признал, что папа всё ещё видный мужчина. Однако скованные, неловкие движения делали его похожим на маленького сорванца, которого поймали, отмыли и втиснули в парадную одежду, строго-настрого наказав хорошо себя вести и не пачкаться.

Лилька, как обычно, была вся в оборках и кружевах, к которым питала слабость, проистекавшую, как подозревал Костя, от её увлечения сентиментальными романами. Воображая себя тургеневской девушкой, она старалась выглядеть и одеваться соответствующим образом и была, конечно, трогательно мила – но чертовски несовременна.

И только мама была просто мамой. Её не смогли испортить ни сшитое на заказ бархатное платье, ни причёска, сделанная у парикмахера Елены Матвеевны. Она вся была воплощённая материнская любовь и забота, и это служило ей лучшим украшением.

Однако всё прошло не так уж и плохо. Все вели себя достойно, хотя Костя не мог не заметить, каких усилий стоило его отцу удерживать в рамках приличия своё неукротимое чувство юмора. Когда из загса приехали к Павловским и все расселись за большим, богато сервированным столом в их просторной гостиной, он окинул взглядом комнату, и Костя с тревогой увидел, как иронично выгнулась отцовская бровь, а в глазах заплясали бесенята. Но он только лукаво подмигнул сыну, и Костя перевёл дух, понимая, впрочем, что ещё не вечер.

Так оно и вышло.

Застолье, которое вначале было довольно скучным и чопорным, после двух-трёх тостов несколько оживилось. Елена Матвеевна изо всех сил старалась быть радушной, и даже Павловский сбавил градус своего презрительного величия, рассказав довольно язвительный политический анекдот. И хотя мама зорко следила за рюмкой отца (которого, к слову, Костя ни разу за свою жизнь не видел пьяным), был момент, когда он по-настоящему испугался за исход этого дня.

Поскольку любое осетинское застолье начинается с пирогов, которые занимают почётное место в центре стола и, сложенные стопкой, разрезаются на шесть-восемь частей и раздаются после первого тоста, то и теперь гости разобрали свою долю по тарелкам. Хозяева с некоторой осторожностью последовали их примеру. И случилось то, что и должно было случиться: хозяева, глядя, как гости берут пироги руками, попытались сделать то же самое и вдруг обнаружили, что это не так-то просто. Ведь осетинский пирог тонкий и мягкий, он состоит, главным образом, из начинки, заключённой под тонкий слой теста, обильно смазанного сливочным маслом. Поэтому держать кусок приходится двумя руками, следя за тем, чтобы не выпала начинка. Помучившись, хозяева сдались. Первым не выдержал Леонид Захарович: уронив остатки своего ломтя на тарелку, он принялся энергично вытирать жирные пальцы.

– Не понимаю, как вам это удаётся… Почему не делать это, как все цивилизованные люди – при помощи ножа и вилки?

– Леонид… – предостерегающе пробормотала его супруга.

Костя почувствовал, как похолодели его пальцы, и метнул взгляд на отца. Но тот беззаботно отправил в рот последний кусок и, вытерев губы и пальцы, ответил с широкой улыбкой:

– Что делать, мы ведь дикий народ – дети гор! – И он невозмутимо потянулся за вторым куском.

Костя перевёл взгляд на сидевшую рядом с отцом Лильку: она покраснела, отчего веснушки на её лице слились с румянцем в два больших пунцовых пятна на щеках, и открыла было рот, собираясь что-то сказать. Но тут женщины заговорили одновременно.

– Конечно, Леонид, ешьте, как вам удобно! Не смотрите на нас, – откликнулась мама.

– Невероятно вкусные пироги, Люба! Просто тают во рту! – Это защебетала Елена Матвеевна. – Но, я вижу, они все разные?

– Да, попробуйте ещё с тыквой. Но имейте в виду: он довольно острый, хотя я постаралась не переборщить с перцем. А вам, Леонид, я бы советовала самый нижний, с мясом – мужчины у нас их особенно жалуют…