До окончания увольнительной оставалось ещё несколько часов, и он отправился бродить по апрельскому Ленинграду, в воздухе которого уже отчётливо пахло весной. По-другому пахла и вода каналов, и земля в парках и скверах. Было ещё светло, настала пора долгих северных вечеров, которые месяц спустя перетекут в белые ночи. Он посидел на парапете набережной, глядя на плывущие в воде облака; купил в гастрономе бутылку лимонада и с наслаждением выпил её на скамейке в Исаакиевском сквере.

Он был счастлив.

«Вся эта роскошь, – говорил он себе, – не более чем одежда, под ней оказалась обычная женщина, которую так легко и радостно любить. Всё будет хорошо!»

Ему нравилось чувствовать себя рыцарем, который отправился в трудный и опасный поход, чтобы покрыть себя славой ради Прекрасной Дамы. Он никому бы не признался, что сохранил эту детскую привычку воображать себя героем прочитанных книг, точнее – проецировать книги на свою жизнь, но эта маленькая тайна часто помогала ему пережить неприятности, преодолеть слабости, достичь цели. Многое из того, что обычному мальчику Косте Джедаеву казалось запредельной мечтой, недостижимым идеалом, для его любимых героев было нормой существования. «С восьми до десяти утра – подвиг»,16– говорил он себе и с этой минуты становился бароном Мюнхгаузеном.

Пожалуй, именно этот герой лучше всего соответствовал его натуре – романтик и выдумщик с тем органичным чувством юмора и самоиронии, которое, несмотря на кажущуюся несовместимость его поступков со здравым смыслом и законами физики, позволяло обеими ногами стоять на земле. Если бы Костя воспринимал свои детские фантазии всерьёз, то это бы грозило ему, пожалуй, инфантильностью или раздвоением личности. Но этого не произошло, а случилось то, что случилось: он совершал свои маленькие каждодневные подвиги с улыбкой в душе, отдавая себе полный отчёт в том, что это своего рода игра. Играя, он ввязывался в драку, даже когда численный перевес или преимущество в силе и возрасте были на стороне обидчика: ему было страшно, но он надевал на себя личину одного из любимых героев, и эта личина становилась его доспехами – страх отступал. «Сила в правде» стало его девизом задолго до того, как эти слова были увековечены Бодровым17.

Играя, он с отличием окончил школу и, не обладая выдающимися физическими данными, прошёл строжайшую медкомиссию в академию, без какой-либо протекции успешно сдав экзамены.

Для его героев не было ничего невозможного. И теперь, окрылённый, он брал новые вершины во имя своей любви, закреплённой обладанием. Как знамёна побеждённых полков, он был готов бросить к ногам любимой все свои незаурядные успехи в боевой и политической подготовке, не говоря уже о многообещающих для будущего врача медицинских познаниях и навыках. Ему нравилось думать, что он в походе, и, штурмуя очередную крепость, он испытывал азарт и предвкушение счастья…

Тогда он ещё не задумывался, что такого рода обладание всегда взаимно и Прекрасная Дама лелеет собственные планы о том, как она распорядится его подношениями.

«Два мира – два детства». Излюбленное пропагандистское клише советских журналистов, противопоставлявших счастливое советское детство полной лишений жизни детей и подростков за Железным Занавесом, в странах капитализма. К началу 60-х, когда советская партийная элита переоделась из аскетичного сталинского кителя в дорогие костюмы, лицемерие официальной идеологии сделалось уже вполне очевидным для любого, кто давал себе труд сопоставить лозунги с фактами. Заглянув за транспаранты, в изобилии украшавшие города и веси социалистического отечества, диссидентствующие граждане обнаружили всё те же пороки, которые было принято считать исключительными симптомами загнивающего капитализма. Это было время, когда впервые серьёзно пошатнулась вера советских людей в святость коммунистических идеалов. Всё ещё осторожно, на кухнях, но уже с изрядной долей сарказма заговорили: прогнило что-то в датском королевстве18.

Не стало тирана, который держал в страхе одну шестую часть суши и наводил ужас на остальные пять шестых, избивая своих, чтоб чужие боялись. И эти свои, оплакав Вождя, пустились в пляс на его трупе, первыми надругавшись над символами коммунистической веры. Почуяв свободу – свободу от парализующего страха – они с циничным наслаждением попрали заодно равенство и братство, узурпировали тот образ жизни, который прежде был платой за служение – и одновременно платой за риск, который становился всё выше по мере приближения к трону скорого на расправу тирана.

На первый взгляд, после развенчания культа личности мало что изменилось. С трибун партийных съездов и со страниц газет звучали те же самые лозунги; так же, как и раньше, граждане в едином трудовом порыве боролись за выполнение и перевыполнение планов, участвовали в социалистическом соревновании и битве за урожай; их дети по-прежнему становились октябрятами, потом вступали в пионеры и комсомол и изучали труды Маркса и Ленина, в которых, в числе прочего, утверждалась мысль о коммунистическом обществе как обществе бесклассовом…

Но по сути все эти звонкие фразы чем дальше, тем больше отдавали фарисейством, так как общество победившего социализма, казавшееся таким монолитным в первое послевоенное десятилетие, стремительно становилось классовым. И ложь, религия рабов и хозяев19, вернула себе утраченные было позиции: в этом обществе равенства дети партийной элиты учились в лучших школах, жили в лучших домах, лучше одевались и питались и имели гарантированно лучшие карьерные перспективы, чем все остальные советские дети – хотя произносили всё те же клятвы и лозунги и штудировали те же труды основоположников марксизма-ленинизма.

Повторив судьбу многих благих намерений, коммунизм таки наступил – но не для всех. Костины родители шли к нему так долго, что и верить-то в него перестали: всеобщее благоденствие стало своего рода идеей о рае, куда никто не надеялся попасть при жизни. В то время как семья Риты уже теперь жила при коммунизме, где, как хорошо было известно даже советскому двоечнику, от каждого по способностям – каждому по потребностям. Если она и задумывалась о том, что подавляющее большинство её соотечественников живёт иначе, то считала это чем-то естественным – результатом их собственного выбора или неспособности добиваться своего.

Они продолжали видеться и, когда появлялась такая возможность, тайком предаваться плотским утехам, не слишком задумываясь о будущем, пока будущее само не напомнило им о себе.

В одно из воскресений, придя к условленному месту, Костя нашёл Риту бледной, с тёмными кругами вокруг глаз. Сами глаза выражали растерянность и вопрос.

– Что с тобой? Что-нибудь случилось? – спросил он, целуя её. – Выглядишь ты неважно…

– Я беременна, – сообщила Рита, продолжая безотрывно смотреть ему в глаза.

– Что ж… Замечательно, – проговорил он, чувствуя, как кровь приливает к лицу. – В таком случае нам следует пожениться. Как думаешь? – он улыбнулся, презирая себя за то, что улыбка, он это чувствовал, вышла жалкой и вымученной.

– Ты не обязан. Я могу… – начала было она.

– Не говори глупостей. Я всё равно собирался на тебе жениться, когда окончу академию. Просто сделаю это немного раньше. – Он притянул её к себе и почувствовал, как расслабились её напряжённые плечи и вздох облегчения окатил его шею горячей волной. Она была сейчас такой ранимой и хрупкой. Он подумал о том, что ей пришлось пережить, пока она ждала этого свидания и его ответа, и у него защипало в глазах.

Помолчали – каждый о своём. Костя вспоминал слова отца, когда тот счёл его достаточно взрослым: «Имей в виду, сынок: тебе несколько минут удовольствия – а ей потом носить, рожать и много лет воспитывать твоего ребёнка!» Его мысли естественным образом обратились к медицинской стороне проблемы, и он спросил: