— Это не так-то просто, — задумчиво заметил Хью. — Ее хорошо стерегут. Я все обдумал вчера и предвижу много затруднений и опасностей.

— О да, это будет опасно, — подтвердил дипломат. — Вас слишком хорошо знают в Белграде.

— Увы! и популярность иной раз бывает неудобной, — засмеялся Хью.

После завтрака он отвел в сторону невесту, в уголок, где никто не мог их подслушать, и стал просить ее, чтоб она вернула ему слово не уезжать из Лондона и разрешила бы ему уехать за границу — в последний раз.

— Пойми, Мабель, это необходимо. Вспомни, что выстрадала несчастная Сербия, что выстрадал ее король, который был так добр ко мне, вспомни, что у нас с Сербией общие интересы… Ну, отпусти меня только на этот раз, и обещаю тебе, что до конца войны я никуда уж больше не уеду. И, когда я вернусь, мы обвенчаемся. Согласна, милая?

— А если, если ты не вернешься? — вздрогнув, прошептала она.

— Если я не вернусь, ты будешь знать, что я сложил свою голову за родину, как делают сотни и тысячи других! Но, мне думается, это не так уж страшно.

Она молчала. Мимо прошел лакей, и она медлила с ответом.

— Ты — ты считаешь необходимым это, Хью? — выговорила она едва слышно.

— Да, я хочу сделать попытку спасти нашу доблестную союзницу Сербию в интересах нашей родины. Неужели же ты, моя Мабель, станешь мешать мне в этом?

Девушка вскинула голову.

— Ты прав Хью. Поезжай. Мои мысли всюду будут с тобой, ты это знаешь.

Он склонился над ее маленькой ручкой.

— Благодарю, родная. Этого нашего прощания я никогда не забуду.

Три недели спустя мистер Джон Турман, главный секретарь Иммиграционного департамента в Вашингтоне, предъявил свой паспорт и бумаги на просмотр нейтральному чиновнику в паспортном бюро Южной дороги в Вене, этом центральном железнодорожном узле, через который в мирное время, три раза в неделю, проходит Восточный экспресс из Остенде в Константинополь.

Огромный вокзал со множеством лестниц, бегущих вверх и вниз, был весь запружен солдатами и офицерами, возвращающимися из отпуска на фронты, русский и румынский. Колыхались флаги, звенели песни, смех. Американец, в мягкой серой шляпе, чуть сдвинутой набок, усмехаясь, заметил офицеру, тщательно проверявшему его бумаги:

— Однако, какое у вас тут оживление. У нас в Америке не знают, что в Австрии царит такой энтузиазм.

— Еще бы, господин Турман! Мы ведь уверены в победе. Она лишь вопрос времени. Сербия уже наша, — и седоусый офицер вручил американцу паспорт, провизированный и дающий право на въезд в Белград, оккупированную австрийцами столицу Сербии. И Хью Донован, — так как это был он, — чуть улыбаясь, вышел на платформу: ждать Балканского поезда, новый хваленый экспресс из Берлина к берегам Босфора.

На другой день, в венгерском пограничном городке Зимоны на берегу Дуная, напротив Белграда, «американцу» пришлось пройти через ряд новых и еще более строгих формальностей при просмотре его бумаг, так как въезд в Сербию был фактически воспрещен всем, кроме военных: и, хотя к паспорту приложена была фотографическая карточка и письма, адресованные мистеру Джону Турману в Бостон, Нью-Йорк и Вашингтон, три офицера в форме, сидевшие за столом, посматривали на него далеко не дружелюбно, а двое полицейских в штатском, слонявшиеся возле, пристально разглядывали его со всех сторон. Однако, официальное положение американца было таково, что старший из жандармских офицеров выдал ему разрешение на переход заново отстроенного моста через Саву и на въезд в Белград.

Очень довольный успехом своей хитрости и своего перевоплощения в американца, Хью вышел на платформу — и едва не столкнулся с хорошо одетой пожилой дамой с темными глазами и выдающимися скулами, лицо которой было ему, увы! слишком хорошо знакомо. Она была вся укутана в меха, с огромной муфтой, так как на дворе стоял мороз, и, видимо, поджидала тот же балканский поезд, что и Хью Донован.

Эта женщина была не кто иная, как мадам Гирш, одна из самых ловких представительниц австрийской тайной полиции, до войны жившая зимой во Франции, а летом на Ривьере.

У Хью захватило дыхание. Узнала ли она его? Во всяком случае, если и узнала, не подала виду, даже не оглянулась на него. Как быть? Положение получилось весьма серьезное. Правда, до войны они были почти друзьями, но теперь — долг ее выдать его, как и его долг был бы следить за ней, встреть он ее теперь на Бонд-стрит.

Узнала ли она его? Ведь его искусственно обесцвеченные волосы теперь совсем седые, и это состарило его на двадцать лет, если не больше… но все-таки…

Хью Донован был не такой человек, чтоб понапрасну рисковать. Живой, энергичный, находчивый, он сразу понял, что надо выкручиваться из этого крайне неудобного положения. И, словно мимоходом заглянув в свое отдельное купе, вынул из чемоданов бумаги и разные вещи, которыми набил себе карманы пальто; пачку патронов, на вид глядевшую толстым портфелем, взял в руки и, пройдя по коридору, стал в дверях, украдкой следя за женщиной в мехах, — сядет ли она в этот поезд.

На платформе поднялась сутолока, давка; кондукторы кричали, паровоз пыхтел; кто-то трубил в трубу, подавая сигнал к отходу поезда.

Хью видел, как г-жа Гирш забежала сначала в паспортное отделение, затем в буфет, что-то спросила мимоходом у жандармского начальника и, по-видимому, успокоившись, села в вагон рядом с тем, где находилось купе Хью. Она, без сомнения, разыскивала англичанина, которого узнала — факт серьезный и не ускользнувший от внимания Донована.

Поезд уже тронулся, когда американец неожиданно уронил на платформу крепко перевязанный тесьмой пакет и с испуганным криком сам выскочил вслед за ним и принялся подбирать на снегу рассыпавшиеся бумаги.

Служащие на станции видели, что произошло, и криками предостерегли его, но было уже поздно — поезд уже подходил к длинному железному мосту через Саву, разрушенному сербами и восстановленному австрийцами.

Подобрав свой пакет, Хью стряхнул снег с рукавов и, подойдя к одному из офицеров, проверявших паспорта, спросил скороговоркой на американский лад:

— Туда, кажется, недалеко — а?

Тот не понял. Хью повторил вопрос по-немецки и осведомился, когда идет следующий поезд в Белград. «Через два часа», — был ответ. Тогда Хью храбро зашел на телеграф и дал телеграмму в Белград, чтобы на станции вынули багаж пассажира из такого-то № купе и оставили его на хранение. А затем мистер Джон Турман вышел пройтись, чтобы убить как-нибудь два часа, оставшиеся до отхода следующего поезда.

«Однако, чуть было не попался! — восклицал он про себя. — Ну и кремень же эта Гиршиха! Глазом не моргнула. Она уверена, конечно, что я в поезде. Вот-то будет разочарована».

Посмеиваясь про себя, он поднялся на холм, с которого открывался чудесный вид на милый приречный городок Зимоны, или Землин, как именуют некоторые карты, на роскошные прибрежные сады, летом такие густые и тенистые, и на бескрайнюю венгерскую равнину, теперь покрытую снега. Вдоль берега тянулась гладкая дорога, излюбленное место для гулянья, внизу катил свои желтые волны Дунай. Наискосок, на противоположном берегу, громоздился Белград, изрядно пострадавший от австрийской бомбардировки, но все еще хмурый и грязный — типичная старая турецкая крепость.

Хью знал, что Землин теперь весь кишит солдатами, — значит, туда лучше не заходить. Знал он, что и на станцию обратно теперь ему нельзя идти. Конечно, мадам Гирш, тотчас по прибытии в Белград, протелефонирует начальнику полиции в Землине, и через час начнутся розыски… Хью присел на скамью, закурил папироску и крепко задумался… Он думал о родине, и о Мабель, и о том, что австрийская полиция славится своим умением отыскивать шпионов, что у нее на службе много женщин, и мадам Гирш — одна из самых талантливых женщин-сыщиц…

Быстрые зимние сумерки уже спустились на оснеженную землю, и желтые воды Дуная стали темно-свинцовыми, когда американец быстро поднялся и зашагал по берегу, далеко обходя таможню, в которой, как он знал, тоже сидели офицеры, паспортисты, таможенники и всякого рода чиновники, следившие за тем, чтобы никто контрабандой не перебрался через Дунай. У «американца» оставался еще один шанс перебраться незамеченным на ту сторону — его старый приятель, Карл, и его сын, оба истые сербы, непоколебимо преданные своей родине… Только найдет ли он их?.. И уцелели ли они в эту пору общей разрухи?.. Однако же, даться живым в руки врагам — это было не в характере Хью Донована… И, час спустя, сделав большой обход, он уже стучался в дверь скромного домика на берегу реки.