…разве предательство Иуды, искупительная жертва и гибель Спасителя не были необходимы, священны, предопределены и предречены в древнейшие времена? Разве была бы польза… была бы хоть крохотная польза, если бы изменилось хоть на йоту божественное предначертание и не совершилось бы дело спасения, если бы уклонился этот самый Иуда по соображениям морали или рассудка от назначенной ему роли и не пошёл на предательство?[122]

Да, Иуда оказался тем самым «двенадцатым колесом мировой колесницы», без которого историческая миссия Иисуса была бы обречена на неудачу. Не соверши Иуда «предательства», не был бы распят на кресте мученик-Иисус во имя спасения человечества, и не совершилось бы в третий день чуда воскресения. Не увенчалось бы успехом начатое Иисусом дело, и новая религия — христианство — не пустила бы корни в древней земле иудейской. Да, без жертвы Иуды невозможна была бы и жертва Иисуса. Отсюда миссия Иисуса как Искупителя и миссия Иуды как Предателя есть единая миссия Иисуса-Иуды, имеющая своей целью торжество новой веры и спасение мира от греха, в котором он погряз и очистить от которого послан был на землю Иисус самим Богом-Отцом. В этом, собственно говоря, заключается исторический смысл миссии Иуды: совершённое «предательство» явилось мощным катализатором и необходимой составляющей религиозно-исторической миссии Иисуса.

Таким образом, мы вплотную приблизились к мысли, что Иисус и Иуда — это как бы две ипостаси единого лица — Сына Человеческого, две антогонистические сущности, составляющую цельную личность пришедшего в мир Мессии[123]. «Иуда, неким таинственным образом, — отражение Иисуса, — пишет Борхес, снова ссылаясь на Рунеберга. — Отсюда тридцать сребреников и поцелуй, отсюда добровольная смерть, чтобы ещё верней заслужить Проклятие. Так разъяснил Нильс Рунеберг загадку Иуды»[124].

Согласимся с Борхесом: ничтожность мзды за «предательство» (30 серебренников), поцелуй Иуды, его работа казначеем в общине Иисуса (отсюда клеймо: вор), самоубийство — что ещё более могло оттенить чистоту и безгрешность Иисуса на фоне той мерзости, порока и грязи, которые олицетворяет собой апостол-предатель, ещё больше очернить «преступника» в глазах современников и потомков и тем самым создать ещё больший контраст между ним и Иисусом! Да, бесспорно: Иуда — отражение Иисуса, но отражение перевёрнутое, негативное. По крайней мере, таковым его увидело человечество — и продолжает видеть уже две тысячи лет.

Ссылаясь на другую книгу скандинавского исследователя («Den hemlige Flarsaren», 1909), Борхес далее продолжает: «Бог стал человеком полностью, но стал человеком вплоть до его низости, человеком вплоть до его мерзости и бездны. Чтобы спасти нас, он мог избрать любую судьбу из тех, что плетут сложную сеть истории; он мог стать Александром, или Пифагором, или Рюриком, или Иисусом; он избрал самую презренную судьбу: он стал Иудой… Бог не желал, чтобы на земле стала известна Его ужасающая тайна»[125].

Бог стал Иудой… Странная мысль, кощунственная, святотатственная, вопиющая о своей кажущейся абсурдности. Однако как она верно отображает истинный смысл событий двухтысячелетней давности! Вся история пришествия в мир Сына Человеческого сразу же обретает стройность, чёткость, однозначность, все её действующие лица и персонажи становятся нужными, а их действия и поступки — осмысленными, отвечающими единому божественному плану.

Отсюда становится ясен метафизический смысл «преступления» Иуды, который основывается на «антиномистически-монодуалистической»[126] сущности Сына Человеческого, посланного Богом на землю во искупление земных грехов. Означенный дуализм, который может быть выражен формулой «един в двух лицах», указывает на нерасторжимое, нечленимое и в то же время антиномистическое единство двух ипостасей Сына Человеческого — Иисуса и Иуды. Антиномия и единство — вот два цементирующих начала, которые и определяют глубокий метафизический смысл миссии «двуличного» Иисуса-Иуды. Яркий контраст между обоими лицами, обеими ипостасями, визуализированный и воплощённый для всего человечества в образах двух полярно противоположных символических личностей, создаёт чёткую грань между обоими началами — светлым и тёмным, оттеняет всё самое чистое, высокое, безгрешное, божественное, идеальное от всего самого мерзкого, низкого, порочного, преступного, греховного, презренного. Поистине, «Бог стал человеком полностью, но стал человеком вплоть до его низости, человеком вплоть до его мерзости и бездны. Чтобы спасти нас… он стал Иудой…» «Бог не желал, чтобы на земле стала известна Его ужасающая тайна» — и потому скрыл от мира свою вторую — тёмную, или человеческую ипостась (Иуда), противопоставив её светлой, или божественной (Иисус).

Совершенно очевидно, что рассмотренные смысловые составляющие совершённого Иудой «предательства» — историческую и метафизическую — следует рассматривать не изолированно одну от другой, не как альтернативные варианты, взаимоисключающие друг друга, а в неразрывном единстве, именно как необходимые, взаимно дополняющие и взаимно обуславливающие составляющие одного единого смысла — смысла миссии Иуды.

Да, в целом идея метафизического единства двух личностей, Иисуса и Иуды, вполне приемлема и может быть принята нами как базовая. Тем более, что эта идея прекрасно согласуется с нашими выводами о тесной взаимосвязи двух миссий и слиянии их в единую, неразрывную, нерасторжимую миссию Иисуса-Иуды. Однако, поднявшись на уровень самых «высоких материй», мы забыли о главном о самом Иуде. О человеке Иуде, который вряд ли понимал, что на него возложена (самим Богом!) какая-то миссия и что от него ждут совершения тех или иных поступков. Этот обыкновенный смертный действовал по наитию, по зову сердца, любящего, верного, храброго, самоотверженного сердца. Думал ли он о значении своего поступка для грядущих поколений? о той роли, которую призван сыграть в становлении зарождающейся религии? об историческом смысле совершаемого «предательства»? Тысячу раз нет! Он знал только одно: Иисус нуждается в нём — всё остальное для него не имело ровно никакого значения. Истинная вера в святое дело Иисуса, бескорыстное, без тени эгоизма и надежды на воздаяние самопожертвование, беззаветная преданность другу и учителю, и всё это вкупе с крайне экзальтированным аскетизмом, доведённым до умерщвления собственной души и духовного самоубийства, — вот движущая сила, квинтэссенция, глубинный смысл всей его жизни, погубленной, униженной, истерзанной, но чистой и поистине прекрасной.

Настоящая глава является дополнительной, так как она не вписывается в общую схему предлагаемого анализа, однако, в силу важности рассматриваемой в ней проблемы, мы сочли необходимым включить её в наше исследование. Речь здесь пойдёт о значении слова «предать» и о тех смысловых нюансах, которое оно обретает в новозаветных свидетельствах.

Как правило, значение и смысл слова «предать» определяются вопросами: «кто предаёт?» и «кого предают?» Иными словами, при таком упрощённом подходе к значению этого слова фигурируют две стороны: предатель и его жертва. Ясно, что мотивация предательства в этом случае остаётся вне поля нашего зрения.

Однако в Новом Завете слову «предать» (или однокоренным ему) придаётся значительно более широкий (и глубокий) смысл, а вопросы, которые в контексте ставятся к этому слову и которые тем самым определяют его смысловые нюансы, куда более многочисленны, чем упомянутая выше пара. Приведём всё многообразие этих вопросов и, пользуясь евангельскими текстами, дадим на них ответы, порой весьма неожиданные: